— Ишь какой храбрый!.. Вот подожди, я все расскажу отцу.
— Говори сколько хочешь! Я тоже расскажу бабушке, как ты назвал ее выжившей из ума.
Такежан замолчал. Серьезных схваток он не выдерживал — недоставало решительности. Отец был далеко — ему не пожалуешься. И кто знает, чью сторону он примет. Бабушка сердится редко, но уж когда рассердится, то бывает очень крута. Как-то весной Такежан обругал женщину из своего аула — и нажил себе большую неприятность. Когда та, получив незаслуженное оскорбление, со слезами пришла к Зере и Улжан, бабушка вскипела от негодования, — она вызвала Такежана к себе и крепко отколотила его. Это произошло, когда Такежан, как настоящий взрослый жигит, собирался ехать к своей невесте.
Сейчас, споря с Абаем, он вспомнил это и постарался прекратить ссору.
— Да брось ты, право! — сказал он и, снова выругавшись, хлестнул коня и поскакал вперед.
Абай был рад, что избавился от него, и, продолжая ехать шагом, снова задумался.
«Не от великого ума волчонок бежит за волком». Слова вырвались у него в споре, и лишь теперь он сам понял их смысл, всякий сумеет следовать по проторенной дорожке, проложенной отцами! Если ты в силах, ищи своих путей…
Погруженный в размышления, Абай не заметил, как доехал до Баканаса.
Как только Зере и Улжан узнали от Абая, что аул Божея прибыл на свое жайляу, они спешно отправили нарочного к Кунанбаю. «Траурный аул совсем рядом с нами. Если мы сейчас не съездим туда, — как будем потом смотреть в глаза людям? Пусть быстрее решает, что нам делать». — передавали они.
Кунанбай решился. В ту же ночь он с Кунке, десятью старейшинами и жигитами приехал в Баканас. Все двадцать аулов, расположившиеся там, запасали кумыс, отбирали и кололи скот, предназначенный для поминок.
К полудню двинулась в путь толпа верховых — около пятидесяти мужчин, до сорока женщин и небольшая кучка подростков — Абай, Такежан, Оспан и другие. Только Зере и Улжан сели в повозку. С ними ехала еще одна пожилая женщина, которую все называли Сары-апа. По распоряжению Кунанбая, повозка эта отправилась в путь раньше верховых.
Кунанбая сопровождали братья — Майбасар и Жакип, ближайшие родные, а также старейшины других родов, державших его сторону, — Жуантаяка, Карабатыра, Топая и Торгая. Кунке, Айгыз, младшая мать Таншолпан и другие ехали немного отстав. Свита Кунанбая двигалась отдельными отрядами позади ага-султана.
Приблизившись к траурному аулу, вся толпа с криком и воем, далеко разносившимися но равнине, понеслась по склону вперед.
Старый обычай требовал, чтобы приезжающие для поминок летели к аулу умершего вскачь с печальным кличем «Ой, родной мой!». Начинать должны были старшие. Задние ряды ждали знака от передового отряда. И когда Кунанбай со своей свитой поскакал вперед с криком и плачем, все ехавшие позади уже ринулись за ними, присоединив свой плач.
Абай был в среднем отряде. Рядом с ним скакали его старший брат от Кунке — Кудайберды, посыльный Жумагул, старый Жумабай, за ними — Такежан, Оспан и другие.
— Ойбай, родной мой!.. Брат мой!.. Утес мой недосягаемый!.. Опора моя! — кричали люди, мчавшиеся рядом с Абаем.
Жумагул и Такежан раскачивались в седлах — вот-вот упадут! Посмотреть на них, — они совсем изнемогали от горя, но их показная печаль не обманывала Абая.
Сам он скакал тоже с горестным кличем, но не старался преувеличенно выказать свое горе. Крик его искренне вырывался из его груди. Рядом с ним мчался Кудайберды, тоже не лицемеривший в поминальном кличе. Абаю всегда был по душе этот брат, хотя им и не приходилось часто встречаться. Абай решил все время поминок держаться вместе с ним.
Повозка Зере уже доехала до Большой юрты Божея, купол которой возвышался в самом центре аулов, окруживших его кольцом. Белая траурная юрта стояла отдельно; около нее развевалось бело-черное полотнище, прикрепленное к шесту.
Поднявшись на бугор перед аулом, скачущие сразу заметили траурный стяг и понеслись к нему стремительно и бурно, точно весенняя река. Люди мчались с криком и громким плачем. Абай, скакавший в средних рядах, различил около тридцати мужчин, стоявших за белой юртой; они согнулись и плакали, опираясь обеими руками на белые посохи. Это были родичи Божея, приготовившиеся к встрече гостей.
Всадники доскакали и спешились. Во главе ожидающих стояли Байдалы, Байсал, Тусип и Караша, за ними — остальные родственники; они тоже опирались на белые посохи и плакали навзрыд.
Целая толпа ловких, быстрых жигитов выбежала навстречу приехавшим; они помогали верховым спешиться, привязывали коней и под руки отводили гостей к старшинам аула. Вместо приветствий приехавшие обнимали хозяев и плакали с ними. Увидев, как рыдают Байдалы, Байсал и другие старейшины. Абай не выдержал. Сходя с коня, он разразился искренними слезамн.
Приезжих, рыдавших и причитавших, так под руки и уводили в Большую юрту. Там раздавались неумолкаемые вопли.
Большая юрта была полна женщин. Они сидели рядами от двери до переднего места и вели похоронный плач, раскачиваясь и упираясь руками в бедра. В самом центре причитала в голос байбише Божея. На ее голову была наброшена черная шаль. Из глаз градом катились слезы неподдельного безутешного горя. Несколько дальше сидели пять девушек и тоже громко причитали. Купол Большой юрты, казалось, не мог вместить стонов и заунывного воя.
Мужчины, входя в юрту, становились на колени перед сидящими женщинами, обнимали их и плакали вместе с ними.
Абай шел за Кудайберды и поочередно обнимал всех, к кому подходил тот. Обойти с плачем и печальными приветствиями всех женщин, наполнявших юрту, было просто невозможно. И Кудайберды со слезами направился прямо к байбише Божея и с громкими рыданиями обнял ее.
— Ага-экем, родной мой! — причитал он.
Абай тоже начал с нее, потом он направился к девушкам, сидевшим несколько дальше.
Наконец долгий общий плач закончился. Только байбише Божея продолжала причитать и пять девушек сопровождали ее слова громкими рыданиями. Байбише оплакивала невыносимую утрату и жаловалась на судьбу, которая так жестоко наказала ее. Все сидевшие в юрте были глубоко растроганы. Постепенно стихла и она.
Но обе дочери Божея не кончали своего причитания. Теперь их плач звучал, как скорбная песня, и голоса их сливались, как будто пел один человек. Они произносили отчетливо каждое слово, временами прерывая свою песню тяжелым вздохом, или стоном, — и снова продолжали причитать.
— О отец!.. Дорасти нам не дал — покинул нас… Не достигнув цели, ушел от нас… Сиротами несчастными покинул нас… На кого ты бросил нас? Зачем на горький плач осудил нас? — говорили они, и присутствующие начинали тихо всхлипывать за ними.
Эти минуты показались Абаю самыми тяжелыми из всего обряда.
Плач девушек постепенно превращался в песню о жизни отца, о его храбрости, благородстве, о прекрасных делах рук его. Голоса их становились все трогательнее и жалобнее.
Они пели не об одном Божее, они упоминали и всех окружавших его, перечисляли имена всех живших с ним в одно время. И вдруг они назвали имя Кунанбая.
В юрте все затихли.
Кунанбай сидел молча, нахлобучив шапку на брови. Услышав свое имя, он угрюмо опустил голову. Песня девушек ударила его, как пощечина.
Но это был обычай. Это был плач, которого никто не имел права прерывать, ибо он священен, как намаз. Остановить его невозможно, запретов на него нет. Он всесилен. А слова песни становились все резче:
