ходил за спинами гостей вокруг стола, присаживался то к тем, то к другим, выслушивал с добродушной миной все новые и новые поздравления. Расслабленный и утомленный, он все более делался похожим на постороннего наблюдателя на собственном торжестве. Он прибился к Новохатову и к Кире с Шурочкой.
— Хватит выступать, Гришка, — сказал утомленно. — Уже все выговорились. Дай людям отдохнуть! Тебя никто не слушает давно.
— Я ни к кому не навязываюсь, — ответил Гриша сурово. — А вот ты мотаешься как привидение и весь в губной помаде. Ты что себе вообразил, несчастный?!
— Люблю его! — сказал Башлыков Кире и всему столу. — У него сердце как одуванчик. Ты, Гриша, меня не ругай! Меня сегодня нельзя ругать... А-а, это ты, Шурочка? Тебе понравилась жареная утка? Это Анюта придумала, чтобы заказать утку. Я был против. Я хотел, чтобы на горячее была киевская котлета. Это как-то солиднее.
— Какой ты смешной, Кирька! — сказала Шурочка и потянулась губами и руками и расцеловала именинника.
Гриша давно не видел лучшего друга захмелевшим, а счастливым и глупым не видел никогда. Он растрогался.
— Очумел наш будущий академик, — объяснил он Кире. — Не выдержал испытания медными трубами.
— Диссертация — ерунда! — Башлыков скривился в сумеречной усмешке. — Это лишь повод. А вот когда собираются вместе хорошие люди — это значительно. Это как дуновение вечности. Не правда ли, друзья?
Новохатов почувствовал необходимость сходить в туалет и увел с собой Кирьяна. Там он заставил его умыться и причесаться. Он вытер Кирьяну лицо своим платком.
— Я всегда тебя слушался, всегда! — вспомнил Кирьян. — Никого так не слушался в жизни, как тебя. Почему это, Гриша? Как это объяснить?
Новохатов с улыбкой смотрел на умильную, хитрую физию друга и вдруг ощутил укол непонятной тоски. Точно сверху откуда-то, из туманной выси, его поманили, незрячего. Он тоже умылся, закурил, дал сигарету другу. В туалете у окошка хорошо было стоять, тихо, свежий сквознячок тянул из форточки.
— Ну ответь! Почему я тебе подчиняюсь, всегда подчиняюсь? — капризничал Башлыков. — Какая в тебе сила, которая выше моей? Ведь есть эта сила, есть? Да я чувствую, что она есть. Эх, Гриша, не понимаешь ты себя!
Новохатов курил, и тоска, попытавшаяся его скрутить, потянулась с дымом в форточку.
— Что-то меня мучает, Кирька, а что — не пойму. В голове иной раз сосет, как в вакууме. Невтерпеж. Словно там мало чего осталось и жить больше нечем. У тебя так бывает?
— У тебя с женой все в порядке?
Новохатов хотел ответить честно, но не сумел. Он сам правды не знал.
— Не в жене дело. Наверное, в возрасте. Наверное, лимит восприимчивости и любопытства исчерпан. Я как-то поймал себя на мысли, что мне ничего особенно не хочется. Понимаешь? Сильных желаний нет. А вроде рановато, да?
— Все-таки диссертацию защищать надо, — уверил его Кирьян. — Надо двигаться.
— Дурак ты, Кирька! Так бы и звезданул по тупой башке. Диссертация! Вот что запомни, если ты на своей диссертации, на этой и на следующей, и вообще на науке зациклишься, то тебе придет конец еще раньше, чем мне. Ты попросту превратишься в приложение к какой-нибудь своей гениальной схеме.
— Почему? — удивился Кирьян. Осторожно так удивился, как бы заранее соглашаясь.
У Новохатова пропала охота продолжать неуместный разговор. Да и что он мог сказать? Потешить друга тем, что заново пережевывает детские вопросы? А он их таки начал пережевывать, причем со смутным удовольствием, с затаенной гордостью впервые приобщившегося к высшей мудрости. Правда, все не совсем так. Он не передумывал заново вечные вопросы о бытии и смерти, он их теперь, может с опозданием, переваривал, выдавливал из нервных клеток, как накопившиеся шлаки. Сегодня утром в автобусе он вдруг, уткнувшись в окно, недоспавший, задумался о том, что, по-видимому, в жизни, как в природе, ничего нет загадочного. Нет ничего непредсказуемого в каждой отдельной судьбе. Необычные ситуации, в которые попадает человек, только поверхностному взгляду могут показаться случайными и зависящими от обстоятельств; на самом деле они неумолимо вытекают из характера человека, свойственны только определенной индивидуальности. То есть не случайности втягивают слабенького человека в свой неумолимый круговорот, а, напротив, сам он, проходя невредимым мимо тысячи ловушек, даже их не замечая, непременно попадает лишь в одну, ему соразмерную, и уж с восторгом или с нехотением, но увязает в ней по уши. Мыслишка была худосочная, так, для минутного употребления, но зато как она пришлась по сердцу Новохатову, каким блеском озарения пронзила его сознание. Что же, вот об этом и говорить с меланхоличным и всезнающим Кирьяном? Есть вещи, которые постигаются чувством, а уму представляются, искушенному, отрепетированному уму, смешными и поверхностными.
— Ты больше не пей, дорогой! — мягко посоветовал Новохатов другу, обреченно швырнув окурок в унитаз.
В зале уже надсаживалась стереорадиола (на оркестр триумфатор все же не потянул) и многие танцевали. Кира курила, и Новохатов подумал, что напрасно она это делает. Шурочка тоже курила, манерно держа руку с сигаретой на отлете. Одиноко сидел на своем месте Антон Сидорович. У него был изможденный вид. Новохатов подошел к нему Антон Сидорович подался навстречу, забавно, мелко затряс бороденкой.
— Вы отлично говорили, лучше всех! — сказал Гриша, сел рядом и наполнил рюмку Антона Сидоровича.
— Да уж. Из меня оратор как из бабки футболист. Ты мне, Гриша, не наливай, не надо. Мне и без вина хорошо. Тебе-то хорошо?
— Мне очень хорошо. Такой праздник. Как свадьба.
— Свадьба не свадьба, а все же... не подкачал Кирюша, а? Мне его начальник, вон тот с усами, сейчас по секрету сказал — ваш сын, дескать, далеко пойдет в своей области, мы еще все перед ним рас... расшаркиваться будем. Дескать, ум у него необыкновенного научного склада. И я тут, Гриша, сижу думаю — в кого ум? Не в меня же. У меня какой ум — две руки, поделиться нечем. А знаешь, в кого?.. В мать. Не дожила она, дай ей бог покоя. Но Кирьян в нее. Надя книжная была женщина, даром что без образования, без никакого, а с понятием. Я перед ней, мужик, пасовал. Куда! Как иной раз рассудит — министр. Но по- житейски. Без особых там... А Кирьян, ты посмотри, на какие вершины прет. Голову в шапке не задерешь, свалится. И друзей каких обрел — вот ты, например. Такие друзья с кем попало дружить не станут, верно говорю.
Новохатов смотрел, как Кирьян вел в танце свою Анюту, бережно, учтиво.
— Вам бы съехаться с ними, — сказал он. — Одному ведь скучно жить.
— Не надо! — Антон Сидорович испуганно махнул рукой. — Я им на что? Когда есть на что — зовут. Не обижают. Да ты сам знаешь. С детями я всегда. Не-е, ты, пожалуйста, Кирьку не подначивай. Я уж там буду, где с Надей был. Вдруг...
— Что вдруг? — насторожился Новохатов.
— Да нет, я так. Мне в своей хатенке мило. Никому не в тягость.
— Ладно, — Гриша хлебнул шипучего «Байкала». — Надо нам как-нибудь на ипподром сходить. Вы не против?
— А чего, — легко согласился Антон Сидорович. — Давай и сходим. Теперь можно. Нади нету, никто не осудит. Я уж так-то давно собираюсь. Да все дела, дел разных много.
Кира пошла танцевать с каким-то незнакомым дылдой в бакенбардах, и Новохатов тут же пригласил Шурочку. В нем сразу закипело желание выкинуть какой-нибудь фортель, как-то выплеснуться. Он не умел, как прежде, раствориться в общем веселье, разнежиться и начать говорить всем приятное. Он был безутешен оттого, что Кира танцевала с дылдой в бакенбардах. Она не чувствует его настроения. А что она вообще чувствует?
— У тебя очаровательная жена, — сказала Шурочка. — Я сегодня в этом окончательно убедилась. Мы так славно, откровенно поговорили. Чудесный вечер!
— Идиотский вечер, — отрезал Новохатов. — Только и радости что сбились в стадо и нажрались.
