уже три раза вставала!
Главный врач, на счастье, был не занят. После короткого собеседования с Кременцовым он пошел к Кире в палату. Тимофею Олеговичу велел ждать в коридоре. Вышел он через двадцать пять минут ровно. Тимофей Олегович следил по ручным часам. Врач был грустен.
— Да, теперь я тебя понимаю, она чертовски хороша и умна. В ней есть то, что французы называют шармом. Но я тебе не завидую. Нет, не завидую. Нам с тобой поздно цепляться за миражи. Ты ведь, Тима, для нее — развлечение на час, непонятная прихоть ума, не больше. А что ты потом будешь делать?
— Что с ней?
— Ей надо было лечь в больницу в Москве. Молодые женщины, Тима, своим легкомыслием могут заткнуть за пояс даже стариков. Конечно, не всякого старика. Иной старик все равно даст фору любой молодой женщине, обрати внимание, только в части легкомыслия. Во всем остальном...
— Хватит паясничать, ей-богу! Бывают же случаи, когда надо быть серьезным.
— Это говоришь мне ты? — искренне удивился врач. — Впрочем... так и так ее придется везти в Москву. Полежит у нас денек-два, а там — вези в Москву. И не тяни. У нас нет таких специалистов по крови, какие водятся в благословенной столице. Готов это честно признать. Нету! И знаешь почему?
— А сегодня ее нельзя забрать?
— Пусть полежит, пусть. К завтраму обследования кое-какие будут готовы. Хотя это пустая формальность.
Кременцова вдруг точно в лед опустило: он первый раз осознал...
— Погоди, Миша, ты что... ты что предполагаешь, у нее что-то такое... роковое?
— Предполагаю, Тима. Именно с молодыми бывает иногда такое, что диву даешься. — Врач устало поднял руку к лицу, крепко потер лоб — он, очень устал от чудес, которые обрушила на него профессия, он многое знал, чего одному человеку, особенно такому, как он, и знать бы не надо.
Кира обрывала ягоды с виноградной кисти и на Кременцова взглянула с презрением.
— Я согласилась проторчать тут до завтра, — сообщила она, — только из уважения к этому прекрасному человеку, который сейчас приходил. Он сказал, что если отпустит меня немедленно, то ему потом могут крепко врезать по кумполу. «Врезать по кумполу» — это его собственные слова.
— Это изумительный человек и врач замечательный.
— Вдобавок очень интересный мужчина. И я ему чем-то приглянулась, кажется.
— Это не страшно, — ответил Кременцов задумчиво. — У него трое детей и пять внуков.
— А вы, значит, бездетный?
Кременцов глупо хихикнул под ее испытующим взглядом. «Не верю, — подумал он. — Если она больна серьезно, то, выходит, я уже в могиле».
— Кира, значит, договорились, — деловито сказал он. — Я сейчас схожу домой, оттуда в ресторан. И на обед у тебя будет самое изысканное блюдо местного производства.
Кира молча уплетала виноград. Сияла довольством. Ничто ее, казалось, больше не тревожило.
— Может, какие-то есть у тебя особые пожелания? — сказал Кременцов. — Ты почему так молчишь?
— Ступайте, ступайте, я хочу побыть одна. Мне надо подумать.
— О чем ты будешь думать? — совсем забеспокоился Кременцов.
— Буду подбивать бабки, — с забавным глубокомыслием ответила Кира. Она сейчас, как и прежде, жила какой-то своей тайной жизнью, куда Тимофею Олеговичу не удалось заглянуть. «И вряд ли когда-нибудь удастся», — подумал он.
Из палаты он уносил ноги, как из камеры добровольного заключения, если такие существуют. А они, конечно, существуют. Их полно понастроено внутри каждого человека. Самое любопытное, что иной всю жизнь сидит в одной из этих камер и даже не подозревает об этом.
На улице навстречу ему засеменила давешняя старушка. Она неловко, с поклоном протянула ему пол- литровую баночку, сверху замотанную тряпицей.
— Это что такое?
— Прими, милый, не побрезгуй. Гостинец домашний — вареньице вишневое. Такого ты в городе не купишь.
— Спасибо большое. Не надо. Вы лучше старику отнесите. Как он у вас?
— Дак живой покуда. Это ж он и велел тебе передать. В благодарность, значит. Ты человек добрый — возьми!
Кременцов баночку взял. Уж он-то понимал, когда надо брать у старушек варенье и не ломаться, не занудствовать.
— Чудно! — Старушка фыркнула, прикрыв рот ладошкой. — Мой-то, слышь, такой тихонькой стал, как ребенок. Ручки на груди скрестил, лежит. Истаял весь, но домой не собирается. Хочет дальше лечиться. А раньше-то нра-авный был мужчина. Колошматил меня почем зря за саму малу провинность. Говорят же, болезнь людей к богу близит. Только и спросил, почему, дескать, бутылочку не принесла. Я говорю, каку тебе бутылочку, раз дак помирать нацелился. А он не осерчал, нет, говорит: и не надейся, что помру, не жди. Иди, говорит, отседа, и без бутылки чтобы назад не верталась. К стене, слышь, отвернулся, и меня будто нету. А прежде бы — ух! Я и то думаю, пойти, что ли, купить ему поллитру. Да ведь врач заругает. Ты что посоветуешь?
— Конечно, купите, — сказал Кременцов. — Если он просит, надо уважить.
— Верно, верно. Там-то, поди, шибко не разопьешься, а ведь он привык уж ее, заразу, лакать. Черного кобеля не отмоешь добела. Пусть уж Вася порадуется напоследок. Где тут поблизости магазин, не подскажешь?
Кременцов дошел со старушкой до ближайшего гастронома, потом отправился домой. Только разделся, начал прикидывать, какую сумку и посуду с собой взять, звонок в дверь. Вот это и прибыл Гриша Новохатов.
Кременцов сразу понял, кто перед ним. Высокий, светловолосый молодой человек, отдаленно напоминавший какого-то актера, не мог быть никем иным, кроме как мужем Киры. Он был слишком нездешний. Кременцов прежде не задумывался, как может выглядеть муж Киры, в его представлении это был скорее не человек, а некая абстрактная субстанция, но, увидев его, вмиг узнал. А узнав, расстроился. Молодой человек был мало того что красив, но еще как-то по-особому аристократичен. После первых малозначащих фраз Тимофей Олегович, привыкший играть всегда честно, чуть сгоряча не направил юношу в больницу, но вовремя спохватился. Он сказал (или Новохатов сказал?), что им лучше поговорить на улице. Пока Кременцов одевался, у него было время собраться с мыслями. Он пришел к выводу, что решить этот вопрос может только Кира. Более того, если он даст мужу ее координаты, он совершит в некотором роде предательство. Ведь Кира сбежала именно от этого человека. Неизвестно, почему, но сбежала. Значит, надо предварительно поговорить с Кирой, по возможности ее не волнуя, а там видно будет. Во время прогулки с Гришей Новохатовым он внимательно, без особого раздражения или неприязни к нему приглядывался. Новохатов горячился, лез на рожон, но делал это с какой-то милой грацией. Это был интеллигент. Это был сильный и несчастный человек. В его положении сам Кременцов, несомненно, выкинул бы такую штуку, что черти бы взвыли. Молодой человек тоже способен был на любую выходку, заметно было, что способен, но все-таки умело сдерживал себя. Не трусил, не остерегался последствий, а сдерживал именно в силу своей внутренней интеллигентности, хотя сам вряд ли это сознавал. Был момент, когда Кременцову показалось, что эта сдерживающая пружина в юноше вот-вот лопнет, и он напрягся, приготовясь к самой дикой сцене, но опять Новохатов взял себя в руки. Он был похож на изнемогающего от жажды путника, которого злодей кружит около родника, журчание доносится отовсюду. Юноша был охвачен любовной горячкой и слеп поэтому. Иначе он сумел бы отыскать дорожку к роднику. На его месте Кременцов сумел бы. Он был опытнее и смотрел по сторонам остуженным взглядом. Когда они вернулись к автобусной остановке и холодно прощались, Новохатов вдруг изменился в лице, пошатнулся, как пьяный, и Кременцов поймал себя на странном желании поддержать его, обнять. Никто из них двоих ни в чем не виноват. Их втянула в эту круговерть женщина со смуглым ангельским лицом, лежащая на больничной койке в нескольких остановках отсюда, но и она ни в чем не виновата. Человеку только кажется, что он твердо стоит на ногах, и делает множество важных дел, и что-то собой представляет, но вот нагрянет неминучее, чему нет названия, и человек готов выть от боли, тем более ужасной, что ее вроде и нет, невозможно указать, где болит и
