— Ну и ладушки, — сказал он, по привычке сально хихикнув. — Даю тебе последний шанс для исправления. Придешь вечером в Парк культуры, сядешь на скамейку неподалеку от «Чертова колеса», к тебе подойдут. Но гляди, без глупостей, малышок!
— Второй раз на рожон не полезу.
— Приятно слышать. Не вздумай хвоста притащить. Тогда уже все, отбой. Понял меня?
— Да.
Тут же Алеша перезвонил Федору Кузьмичу и передал ему разговор.
— Делай, как велено, — распорядился канатоходец. — Я буду неподалеку.
Как стемнело, к Алеше на скамейку бухнулась женщина лет тридцати, расхристанного обличья, с сигаретой в пальцах. Чуть не на колени к нему взгромоздясь, обдала перегаром. Глазеночки веселенькие, мутные, острые. Прокаркала глумливо:
— Какой мальчонка хорошенький! Прямо пупсик. Чего жмешься, не укушу!
Алеша вежливо спросил:
— У тебя ко мне дело, что ли, тетенька? Захохотала стерва, как в падучей забилась.
— Ой, уморил, деловой! Ох ты, цыпленочек ненадкушенный. Я бы с тобой занялась, да некогда. Давай, чего принес!
Алеша изобразил тупое удивление:
— Ты от деда?
— Ага.
— Он ничего про тебя не говорил. Не-е, так не пойдет. Кто ты такая? Я тебя знать не знаю.
— Тебе и не надо знать, дурачок. Узнаешь, худо будет. Доставай, доставай товарец!
Алеша сделал движение, будто лезет за пазуху, но будто передумал. Сказал твердо:
— Не обижайся, тетенька, боюсь! Меня и так уже покалечили. Не хочу опять влипнуть. Пусть дед сам придет.
— А ты шустрый, — заметила женщина. — Надеешься Ивана Игнатовича кинуть? Сосунок ты несчастный, жалко тебя. Такой гладенький, пухленький, дай поцелую!
Не успел Алеша отстраниться, обвилась вокруг шеи, да так впилась в рот, словно сто пиявок. Хоть ему было противно, он стерпел. Сосала минут пять, постанывая, давя грудью на грудь, как пожирала. Когда отпустила, у него рот заиндевел. Потрогал губы — твердые и больно.
— Отдашь игрушку?
— Только деду!
— Нарываешься?
— Не сердись, тетенька.
Отряхнула юбку, сигарету щелкнула в траву.
— Что ж, валяй за мной, коли так. Не схотел по совести, схлопочешь по закону. Иди сбоку, отстань шагов на десять.
Кругами вела к Нескучному саду, и было понятно — зачем. Если кто за ними вяжется, его легко засекут со стороны. У ведьмака, конечно, шпики тут и там натыканы. Алеша подумал, что Федор Кузьмич, который где-то рядом, теперь наверняка отстанет. Перехитрила и на сей раз старая каракатица. Еще был момент рвануть когти, выскочить наискосок мимо кортов на проспект, там до метро три остановки. Темно в Нескучном саду, фонарей мало, и все вполнакала — жутковато. Кофточка лихой поцелуйницы светлым пятном маячит впереди. На губах ее смрадное дыхание. Ну уж нет, подумал Алеша, я не заяц, чтобы скакать по ночным кочкам. Они пришли туда, где в овражке пузырился синий прудок, и столетние липы переплелись ветвями в чудовищном усилии. Отлично знал эту местность Алеша, да уж не в последний ли раз его сюда занесло. Много невинных жертв прибрал Нескучный сад.
Луч фонарика прыснул ему в глаза, и голос ведьмака прогнусавил из тьмы:
— Опять, малышок, фордыбачишь. Все тебе неймется. Почему не отдал статуэтку Марфутке?
— Указу не было. Я ее первый раз вижу. Как отдать в чужие руки.
— Вещица с тобой?
Статуэтку Алеша оставил дома. У него вообще в карманах ничего не было, кроме двух автобусных билетов и пятачка на метро. Он сказал грустно:
— Я ее, дедушка, наверное, по дороге обронил. Всю дорогу в кулаке нес, а теперь нету. Давайте поищем на тропке. Вы посветите фонариком.
«Пакля» зашелся своим блудливым смешком. Его смех в темноте протянулся мимо Алешиных щек двумя серебристыми липучими нитями.
— А ведь я знал, что не угомонишься, — радостно сообщил «Пакля». — Ну-ка, прикрутите его к дереву, ребятки.
В чудном электрическом мерцании двое (трое?) безликих мужиков обхватили мальчика крепкими, точно занозы, руками, примотали веревками к круглому стволу. Показалось ему, что один из мужиков был все тот же неутомимый Вовчик.
— Мочить будем?! — восторженно-тревожно пискнула женщина.
— Цыц, курва, — урезонил ее «Пакля». Он был близко и тянулся к Алешиным глазам жадной трясущейся лапой. В пальцах зажато длинное лезвие, причудливо отражавшее лунный свет. То ли это финяга, то ли бритва — разве разберешь в темноте.
— Допрыгался, малышок, — горестно заметил «Пакля». — Доигрался с огнем. Не боись, убивать не станем. Сперва яички отчекрыжим, а после поглядим, как без яичек себя покажешь. Замочить всегда успеем, но ведь положено из тебя извлечь предварительную пользу.
— Может, я вам с яичками пригожусь?
— Ну-ка, ребятки, заткните ему ротик.
В ту же секунду проворная рука сунула ему в горло грязную вонючую тряпицу. Старик аккуратно расстегнул на нем ремешок и приспустил брючата. Сердечко Алешино горестной птахой взвилось к небесам. Плоть онемела.
— А, Марфутка, — окликнул «Пакля». — Може, побалуешься с им напоследок?
— Я не прочь, — отозвалась пьяная дурная баба, — да стояком несподручно. Положите его лучше на травку.
Страха он не испытывал, потому что затмение нашло на его мозг. В кисельном желе томилось сознание. Так бывает в предутреннем кошмаре, когда человек болтается между небытием и явью и остро чувствует, как легко может иссякнуть родничок дыхания.
«Пакля» пощекотал лезвием волосики у него на лобке.
— Эх, Марфуточка, таку красотищу мы тебе на именины подарим.
Последняя это была его висельная шутка. Далее из глубины парка, из липовой тени выметнулось рычащее чудовище, и в два-три прыжка разметало всех, кто суетился на полянке. Сквозь слезы счастья Алеша не все успел разглядеть, но понял, что спасен. Тряпица выпала у него изо рта, и путы с туловища осыпались, вспоротые ведьмиковым ножичком.
— Это ты, Кузьмич? — спросил он, еще боясь спугнуть удачу.
— Кажись, перестарался, — озабоченно заметил спаситель. — Дак пришлось спешить, а то бы обкорнали тебя, а!
Ведьмак вспух у них под ногами недвижным серым комом, зато в кустах продолжалось копошение, туда кто-то еще уползал от напасти. Женщина тихонько подвывала, сидя на корточках, носом в колени. Страшные удары Федора Кузьмича ее не задели, она от отчаяния корчилась. Алеша отплевался, откашлялся, брючата затянул на всякий случай потуже. Неподалеку Вовчик приспособился башкой под куст, не подавая признаков жизни.
Луна вдруг распалилась и осветила побоище покойницким, но ясным светом.
— Бечь надо, — позвал Федор Кузьмич. — Не застукали бы.
Они бы, наверное, удрали, кабы не затутужился, не заперхал на земле Иван Игнатович. Оглушенный и больной, он не сообразил, что надо тихо лежать, изображая мертвого. Он даже сесть попытался. Даже окликнул кого-то замогильным голосишкой:
— Помогите!
Алеша над ним склонился.
