Ты с ним сам поговори, умоляю. Он дома, собирает вещи. Он ждет тебя. Пообещал выслушать. Ты один его образумишь.
— Куда он намылился?
— Не говорит. Ему осталось учиться год.
В ее темных очах была тоска сродни его тоске, и Федор Кузьмич дрогнул. Он готов был пройти испытание, которое могло уравновесить лагерные годы. Светлое Ванечкино недоумение, как звезда в небе, холодило ему кровь. Наконец-то сын позвал его попрощаться. Он на это не надеялся. Послал за ним мать. Ничего нет слаще сыновьего зова. Пряча дрожь восторга в ледяных зрачках, Федор Кузьмич спросил:
— Из-за чего хоть он взбеленился? Был же какой-то повод? Не лукавь, Ася.
Ася потупилась, из алого рта пыхнуло паром, как на морозе.
— Недели три назад застал меня с Алешей… Но это же ерунда, правда? Из-за этого мать не бросают.
— Конечно, — согласился Федор Кузьмич. — Наоборот. Дети любят смотреть, как ихнюю маманю посторонние дяди дрючат.
— Ты безжалостен, Федор!
Федор Кузьмич поманил официанта, который подбежал гуттаперчевой рысью. Федор Кузьмич отвалил ему на чай четвертной, но сделал замечание:
— Не по-умному шестеришь. Рожей много мелькаешь.
Иван сидел в комнате под включенным торшером с книжкой в руках. Он редко бывал без книжки. На полу туго набитый и затянутый большой рюкзак. Блеснул на вошедших настороженной усмешкой. Федор Кузьмич сказал смущенно:
— Ты хотел поговорить, Ваня?
— Что-то путаете, Федор Кузьмич. Это мама хотела. Мне-то зачем. Впрочем, это не имеет значения.
Федор Кузьмич присел на стул, на краешек. В этом доме он был гостем, и хотел оставаться гостем, и вел себя, как гость. Он остро чувствовал свою обременительность для близких людей и надеялся, что положение гостя смягчает, умаляет его присутствие. Он не снял башмаки в прихожей, чтобы было понятно, что скоро уйдет. Он никому не помешает. Каждую минуту, проведенную возле сына, он ценил на вес золота, но это его маленькая тайна. Ася застыла у дверной притолоки, сложив руки на груди. Теперь по виду ей было лет пятьдесят.
— Ваня, ты же обещал!
Иван отложил книгу, провел рукой по глазам. Сделал над собой усилие, заговорил ровно, твердо, четко. Он умел говорить так, как редко кто умеет. Он говорил только то, что думал на самом деле. Федор Кузьмич догадывался, как это трудно. Трудность не только в том, чтобы быть искренним, но и в том, чтобы снабдить слова точным смыслом. Большинство людей с рождения и до смерти мычат что-то нечленораздельное, и уж во всяком случае из их речей невозможно понять, чего они хотят. Хороший мальчик у них с Асей — умный, смелый и благородный. В лагере за его жизнь Федор Кузьмич не дал бы и понюшки табаку.
— Хорошо, — сказал Иван, — если мама настаивает, я объясню и вам. Я ухожу не от нее и не от Филипп Филипповича, которого по-прежнему уважаю; я ухожу из вашего мирка, где я всем чужой и мне все чужие. Мама не понимает, но в нашем доме, как и повсюду, воцарился торгаш, который охотно принял правила игры, навязанные ему дорвавшимися до власти подонками. Это все противоречит моим убеждениям. Мне с вами тошно, скучно жить. Я боюсь заразиться, боюсь, что эта гниль переползет на меня. Я убегаю, чтобы спастись, — вот и все объяснение. Понятно, мамочка нервничает, но это чисто биологическое состояние. Как же, щенок покидает логово. Надо бы сперва отрастить клыки. Все так. Но вас-то что волнует, Федор Кузьмич?
Мальчик ждал ответа, и Федор Кузьмич сказал:
— Ничего меня не волнует.
Иван поглядел на мать, погладил рюкзак, надутый пузатой готовностью к движению. Ася, стряхнув оцепенение, плаксиво спросила:
— А как же школа?
Иван улыбнулся, потому что это действительно было смешно.
— Видите, Федор Кузьмич? Вечная мелодрама наседки и цыпленка.
— Ты никого не любишь, кроме себя, — сказала Ася. — Но я твоя мать и имею право знать о твоих планах.
— Вряд ли тебе интересны мои планы.
— Почему?
— Они вне круга ваших пристрастий.
— Не понимаю.
Все она прекрасно понимала, и ее смиренный тон никого не обманывал. Ася была на пределе. У нее тушь скользнула на щеку, растопленная внутренним жаром. Иван попробовал рюкзак на вес: донесет ли, куда надо. Федор Кузьмич испытывал блаженное чувство покоя: словно его допустили по ошибке в рай. Сын злился на мать, а у него, у тюремного папаши, как бы косвенно искал поддержки, — это ли не чудо. Только бы не спугнуть мгновение.
— Это, в конце концов, грубо, — сказала Ася. — Я тебя спрашиваю, а ты молчишь.
— Я думал, ты сама с собой разговариваешь.
— Скажи при Федоре Кузьмиче, куда ты собрался.
— Неужто приятно сто раз одно и то же перемалывать. Я же сказал: покидаю притон. Здесь моя психика подвергается коррозии.
Истерика случилась с Асей совершенно неожиданным образом. Она качнулась от двери, лицо набрякло синевой, бросилась на Федора Кузьмича и неумело, но ходко замолотила по его круглой голове пухлыми кулачками. С губ ее срывались бредовые обвинения.
— Ты! Ты!.. Один! Спрятался в тюрьме… Нарочно, чтобы от сына отречься. Меня убил, измордовал! Палач, сволочь! Почему тебя там не прикончили?! Ненавижу! Всех вас ненавижу!
Федор Кузьмич обхватил разбушевавшуюся Асю за плечи и отвел, почти отнес на диван. В его тяжелых лапах она еще некоторое время трепыхалась, извивалась, по-щучьи клацая зубами, потом враз затихла — и даже глаза прикрыла. На щеки вернулся розовый свет.
— Бедная мамочка! — насмешливо заметил Иван. — Сколько актерского таланта пропадает всуе.
Федор Кузьмич попросил у него разрешения и задымил сигаретой.
Иван наблюдал за ним с любопытством.
— Забавно, — сказал он. — Вот вы держитесь корректно, спрашиваете разрешения закурить, а все равно страшно. От таких, как вы и ваш напарник Алеша, постоянно веет жутью, как от каннибалов. Аура жути. Это от природы или школа жизни наложила роковой отпечаток?
Федор Кузьмич сигарету деликатно держал над ладонью, чтобы, не дай Бог, не сыпануть пеплом на ковер. Сыну ответил обстоятельно:
— Наверное, от природы, действительно, в характере было что-то отчаянное. Потом и лагерь, ты прав, наложился. Там ведь человека придавить все равно что лягушку. Там или пан, или пропал. Или лижи пятки каждой мрази, или окажи сопротивление. Кто сопротивляется, тот обыкновенно тоже не жилец. Выживает всякая нечисть. Я сам себе другой раз не рад, Иван. Гляну в зеркало, а там заместо человеческого лица — злодейская харя. Что говорить, теперь уж этого не поправишь. Да ничего, долго на свете не задержусь. Скоро в леса подамся, где мне и место. В любом случае вам с матерью я не опасен. Вреда никакого не сделаю.
— Уже сделали, Федор Кузьмич. Своим появлением. Мы с отцом, то есть с Филипп Филиппычем, отлично ладили. И мама была спокойная. В том-то и штука, что такие люди, как вы, одним своим присутствием создают хищную атмосферу. Пугачевский феномен. Впрочем, сегодня в Москве у вас много найдется единомышленников. Как раз вы угадали к переделу пирога. Теперь хищники в особом почете.
— Это я знаю, — грустно кивнул Федор Кузьмич, — потому и бегу в леса.
У Федора Кузьмича гулко колотилось сердце. Еще час назад он бы не поверил, что такой разговор между ними возможен. Они не просто разговаривали, они понимали друг друга. Все преграды рухнули.
