смогут родиться их дети, и снова в том мире кто-то не найдет свою половинку, и затоскует навек…
Ты не имеешь права не прийти в этот мир, ты слышишь меня, моя девочка, не имеешь права! Мы обе должны суметь! Должны. У нас просто выхода другого не остается. Как там дальше говорила мудрая Лидия Ивановна, пережившая столько, что нам всем вместе за век не пережить и не перестрадать, объясняя нам с Ликой про прочерченную через нас линию жизни?
– Только удерживать на себе эту линию, как дугу небесного свода, ох как тяжело.
Тяжело. Дуга давит. Раздавить грозит. Но мы удержим.
Снова холодно. Мы опять на улице. У моей каталки складывают колесики и снова грузят меня в чрево «Скорой». Значит, почечный Айболит лечить меня не взялся. Но и убивать не взялся, и на том спасибо…
Снова едем. Трясется все вокруг. Где явь, где провалы сознания – не понимаю. Понимаю, что я должна выжить. Мы должны выжить. Должны…
– Е…, куда вы ее приперли! Ох…ели, что ли?! – визжит белесая врачиха с пышным бюстом. Странно, что сквозь свой бред я еще врачихин бюст рассмотреть успеваю. Или бюст настолько выдающийся, что не рассмотреть его нельзя.
Врачиха бюстом напирает на вполне приличного доктора из «Скорой». Тот, может, и был рад, чтобы на него наперли такой-то роскошью, но не в данной ситуации, когда у него за спиной на каталке подобранная на проезжей части подыхающая сорокалетняя тетка с отказывающей почкой и восьмимесячной беременностью.
– Даже в приемный покой не заносите! – прихрюкивает от визга врачиха. – С такой почкой что мы с ней делать будем! Ребенка достанем, а она у нас на столе концы отдаст, а нам за смертельный случай во время родов отвечать…
А-а… Это нас в какую-то гинекологию привезли. И здесь нас брать не хотят. Боятся нас брать… А я даже рта открыть не могу и кучу денег пообещать всем этим уродам, принесшим клятву Гиппократа, оттого теперь так отчаянно боящимся нарушить инструкцию и лишний смертельный случай повесить на себя. Подобранная с улицы тетка смотрится бомжихой, разглядеть во мне миллионершу и кинуться облизывать и обихаживать дорогую пациентку у рыцарей нашего в высшей степени бесплатного здравоохранения не получается.
– У нее в обменной карте какой родильный центр значится, видите?! Туда и везите! – выталкивает нас грудастая врачиха.
– Отвезли бы давно! – злится доктор из «Скорой». – На мойку центр закрыт, до первого марта.
– Тогда в урологический везите! – командует врачиха.
– Жалко в урологический! – откуда-то сзади доносится тоненький голосок молоденькой медсестры. – Ей сорок один скоро. Вдруг это долгожданный ребенок, а больше она уже и не сможет родить?!
– Конечно, не сможет. С такими почками не рожают. Полной дурой надо быть, чтобы при таких почках беременеть. Но сердобольные вы очень! – уже не визжит, а командует моими растерявшимися ангелами- хранителями из «Скорой» врачиха из этой гинекологии. – Но выхода у вас нет. Иначе дожалеетесь, она прямо у вас в машине подохнет. И ребенок подохнет, если уже не подох. Шевелений не чувствуется. И сердцебиение плода не прослушивается, – выносит свой страшный приговор врачиха, потыкав фонендоскопом мне в живот. – В урологический везите! Сдавайте там скорее, не то хлопот не оберетесь…
Везут… Снова куда-то везут. Куда нас везут, девочка? Что за страшный урологический… Маринка, кажется, им пугала, когда предупреждала, что рожать на восьмом месяце мне нельзя. «Увезут в урологический роддом, а там на диагноз и на дату рождения посмотрят, и скажут, что спасали мать, а не плод». Нельзя нам в урологический, девочка… Нельзя… Но что делать? Мама твоя от боли и жара даже рта не может раскрыть, не то что сопротивляться. И папы твоего с нами нет. Больше нет. Ни наяву, ни в реальности иной. Но нам помощь нужна, девочка. Помощь нам нужна… без помощи нам не спастись… Помощь. Ты можешь там, у себя, где-то в космосе, из которого ты еще не пришла, найти помощь и послать на землю ее нам?
– Что за звук непонятный? – Медсестра из «Скорой» прислушивается к какому-то похожему на бульканье звуку.
– Женька! Да что там с тобой?! Ты хоть когда-то ответишь?!
Мобильный, веревочка которого привязана к моему запястью, оживает и сквозь бульканье и фырчанье испорченного снегом аппарата доносится голос Лешки.
– Женька, ответь!
Но я не могу ответить. Лишь слышу, что милая девочка медсестра, всхлипывая, говорит в трубку:
– Плохо вашей Жене! Очень плох…
И, не договорив, чертыхнувшись на телефон, констатирует:
– Снова отключился. Хоть бы знать, куда ее близким звонить…
И я почти отключаюсь. Отключаюсь, хотя знаю, что отключаться мне нельзя. Мне надо собрать все силы. И свои силы, и Никитины, и силы нашей девочки. И терпеть, терпеть, терпеть. И не дать уложить себя в этот пугающий урологический родильный, не потерять сознание, если, спасая меня, они начнут лишать жизни мою девочку.
Но сознание теряется. Теряется сознание. Без глюков, без странных видений и распадения на атомы и частицы, которые были у меня летом от психотропных накачек. Просто сознание отключается. И ничего. Чернота.
Потом будто случайно нажали на кнопку пульта от телевизора и в темной комнате на маленьком экране появляются чьи-то лица и голоса.
Коридор. Длинный-длинный. Жуткого цвета, как в том совковом роддоме, где двадцать с лишним лет назад рожала Димку. Только тогда я рожала сына, цвет коридора меня не слишком пугал. Теперь меня хотят лишить дочери, и этот путь кажется не дорогой к операционной, а долгой дорогой в ад. На казнь. На казнь моей девочки.
Нельзя… Сдаваться нельзя… Даже если совсем плохо, сдавать нельзя. Иначе потом будет хуже. Потом будет несравнимо хуже. Сдаваться нельзя…
В момент, когда меня уже ввозят в двери этого абортария с урологическим уклоном, я каким-то отчаянным рывком сажусь на каталке. До этого и рукой пошевелить не могла, а тут сажусь.
– Лежать! – орет мясницкого вида тетка. – Говорила, привязать было надо! Резвая какая! Ее оперировать будут, а она скакать!
Смотрю на все происходящее. Совершенно нормальными глазами смотрю. Не в бреду. Жар внутри, будто печку выключили, спал. Мне не жарко. Мне нормально. Мне совершенно нормально. Я не дам свою девочку убить.
– Приняли мы вашу старороженицу!
Ай, вот оно, слово, которого я ждала всю свою беременность! В Маринкиной современной клинике никто этим словом меня не наградил, так вот оно, из уст монстроподобной тетки, которой не акушеркой, а мясником впору работать. Но тетка мясником не хочет. Тетка отдает команду привезшей меня бригаде «Скорой помощи»:
– Можете уезжать!
И тянется своими лапищами ко мне, чтобы снова уложить на каталке.
Но я не ложусь.
Я размахиваюсь и со всей невесть откуда взявшейся силой вылепливаю тетке пощечину. Бью по лицу. Первый раз в жизни бью человека по лицу.
– Пошла на х..!
Господи! Я еще и материться, оказывается, умею!
Ошалевшая от перемен в моем поведении бригада «Скорой» замирает на выходе. Замирает и врачебная монстриха, которую, вероятно, прежние старороженицы по лицу не били.
Встаю с каталки. Сама, совершенно спокойно встаю. Благо куртку с меня сняли, но разуть меня еще не успели. И иду к уже успевшей сложить свои носилки бригаде «Скорой». Мало того, что сама иду, так я еще и командую:
– Пошли отсюда. Здесь я не останусь!
