сорока лет известного актера оказались не более чем слухами. «Грязными технологиями» и «черным пиаром», как стало принято в это время говорить. Но ни той необъяснимой химии любви, которую она испытывала в их общежитской комнатенке с Аликом, ни химии отвращения, которую у ее организма вызывал Петруччо, ни полного нарочитого отсутствия любых химических реакций, как это было с младореформаторским мужем, в ее отношениях с Андреем не было.
Все было спокойно и просто. Без эксцессов. Но с бесконечными телевизионными интервью, парным ведением сборных концертов и обложками глянцевых журналов, где новоявленная семейная парочка – не без ее хорошо организованного промоушна – являлась миру свою идеальность. Новоявленную идеальность, если и не Ромео и Джульеты (Тристана и Изольды, Мастера и Маргариты, возможны варианты), то оживших Кена и Барби – непостижимой, оттого и вожделенной мечты девочек из шахтерских городков, какой в глубине души оставалась и она сама. Тристан и Изольда тем девочкам не по зубам, а Кен и Барби в самый раз.
В итоге небольшой, но кропотливой и каждодневной работы Жанна получила все, что хотела. И каннские лестницы, и обложки таблоидов, и регулярное мелькание в светской хронике, и даже красную дорожку на оскаровской церемонии. Фильм, в котором снялся Андрей, был выдвинут на «Оскар» и даже вошел в номинацию каклучший иностранный фильм года. «Оскара» не получил, но возможность покрасоваться на вожделенной дорожке жене исполнителя главной роли предоставил.
Покрасовалась. А после полночи с друзьями они куролесили по Лос-Анджелесу – такому знакомому и совсем чужому городу. Оказалось, что у оскаровских номинантов совсем другой город ангелов, чем у безработной посудомойки или у девушки-крупье пусть даже из дорогого казино.
В гостиницу возвращались уже часов в пять утра. Едва крикнув водителю название отеля и ввалившись на заднее сиденье такси, Андрей с режиссером продолжили спор о разности европейского и американского кинопотребления, а она, перевозбужденная, все разглядывала из окна этот не давшийся ей город. Потом взглянула на затылок водителя и замерла. Из-под коротко стриженного ежика волос лос-анджелесского таксиста проглядывало родимое пятно в форме страны Австралии. Точно в том месте, где под модными прическами теперь пряталось пятнышко у ее дочки Насти.
Жанна почувствовала, что у нее в горле пересохло. И вспотели руки. И застучало в висках.
Осторожно, словно ступая в ледяную воду, перевела взгляд с родимого пятна таксиста на висевшее на лобовом стекле зеркало заднего вида. И увидела глаза Алика.
Как доехала до отеля, как с трудом отвязалась от жаждавшего еще продолжить режиссера, как довела до номера и уложила Андрея, она не помнила. Помнила только, как, плотно прикрыв дверь в спальню и включив воду в душе, через вторую дверь, ведущую из ванной комнаты не в спальню, а в прихожую, выскользнула из номера. И, не дожидаясь лифта, побежала по бесконечной лестнице вниз. И выскочила на почти пустую и бесконечно красивую в лучах восходящего солнца улицу.
Такси стояло поодаль от роскошного отеля, на другой стороне авеню. Вышедший из машины Алик, прислонившись к капоту, смотрел на нее. Она впервые видела его постриженным так коротко. Всегда дороживший роскошной шевелюрой, он даже после тюрьмы умудрился выйти с нужными для героя- любовника прядями темных волос. Ночному лос-анджелесскому таксисту эти пряди были ни к чему, и, коротко постригшись, он впервые обнажил то родимое пятно, которое Жанна не смогла заметить у любимого за все долгие годы их страсти.
Забыв о иных, нежели в России, нормах поведения на здешних дорогах, Жанна перебежала пусть еще не запруженную автомобилями, но вполне широкую авеню в самом неположенном месте. Прыгнула на переднее сиденье:
– Едем!
Доехать удалось только до небольшого парка, в котором в этот ранний час еще не было первых любителей утренних пробежек. Больше терпеть они не могли.
Едва перебравшись на заднее сиденье, оба словно с цепи сорвались. С цепи этих, проведенных друг без друга долгих лет, с цепи собственных несбывшихся мечтаний.
Ничего более фантастического и прекрасного с ней не случалось со времен их общежитского безудержного секса, невольным соучастником которого становился дремавший за поставленным поперек комнаты шкафом ее нынешний муж.
Алик любил ее долго и истово. Так истово и так долго, что в сладчайшем, томящем, уволакивающем в небо финале она чуть не заорала на весь предутренний Лос-Анджелес: «Дочь! У нас с тобой есть дочь! Сама того не подозревая, я родила тебе дочь!».
Теперь-то она знала, что девочка ее с родимым пятнышком Австралии была дочкой Алика, а не Володи, на первую ночь близости с которым она списала тогда собственную чудом случившуюся беременность.
На что еще ей было тогда списывать. Жили они с Аликом, жили, ничуть не предохраняясь, и она не беременела, а после единственной ночи с младореформатором обнаружила, что все уже случилось. Ей и в голову не пришло вспомнить, что перед ночью с Володей был обязательный предвечерний секс с Аликом, который никогда не отпускал ее в казино, предварительно не поиздевавшись, и не трахнув – «чтоб других не хотелось»!
Она чуть было не заорала во все горло: «Дочь! У нас есть дочь!». Но вовремя остановилась.
Заорет она, и что? Дальше что?
Снова в здешние съемные апартменты, молиться, чтобы Алика не лишили патента на ночное такси?
Ни за что! Не для того она жизнь свою так долго и так правильно выстраивала, не для того Андрея к высотам его нынешней славы возносила, чтобы все, ею построенное, спустить в обмен на одно мгновение оргазма. Нет уж. Дудки!
Расцеловав Алика и пообещав прийти к нему и следующей ночью, как только Андрей заснет, убежала обратно в свой номер. Но через три часа уже на другом – дневном – такси вместе с мужем мчалась в аэропорт, пообещав себе никогда больше не возвращаться в город ангелов. А если и возвращаться, то без мужа и со страховочной лонжей, охраняющей ее от самой возможности невозвращения в ту тщательно выстроенную ею жизнь.
А жизнь она выстроила себе почти такую, о которой мечтала в училище, – с хорошо разыгрываемой главной ролью жены Великого Актера. Разве что на месте актера оказался не Алик, а Андрей. И любви в ней больше не было. Только вечная тревога, что эта, тщательно выстроенная счастливая жизнь рухнет. Что придет какая-то иная женщина и предъявит на ее мужа свои права. На том основании, что эта женщина Андрея любит, а она, Жанна, нет.
Понимала, что Андрея надо к себе покрепче привязать. Понимала, что привязать к себе Андрея можно только ребенком, которого у него не было и которого он бесконечно хотел. Но у нее снова никак не получалось забеременеть.
Со все нарастающим ужасом она думала о том, что возраст мужчин и женщин не равнозначен. Для нее в ее тщательно скрываемые «скоро сорок» пугающий предел все приближался. Еще несколько лет, а то и месяцев, и возможность рожать будет для нее закрыта уже навсегда. Для Андрея его сорок с небольшим были расцветом. И через год, и через два, и через десять у мужчины будет сохраняться шанс на новую жизнь. Всегда найдется молодая девка, готовая родить своему кумиру ребенка и тем самым отбить его у старой и бесплодной жены.
Попытка превратилась в пытку. Ничего более ужасного, чем заниматься любовью по строгому овуляционному расчету, не знали ни он, ни она. Гормональные накачки, полезные продукты, знахарки и тестеры овуляции – все слилось в одну непрекращающуюся фантасмагорию.
После долгих бесплодных попыток зачать самостоятельно Жанна решила не тратить понапрасну оставшиеся ей крупицы детородного возраста, а прибегнуть к чудесам науки. Но и три попытки экстракорпорального оплодотворения результата не принесли. Она снова и снова ездила в модную гинекологическую клинику, но результат от этого не менялся. Словно саму возможность рожать Андрею детей для нее раз и навсегда закрыли.
У светил медицины, творящих чудеса оплодотворения для других, куда более безнадежных с медицинской точки зрения супружеских пар, в ее с Андреем случае не получалось ни-че-го. Составленные из вынутых из нее яйцеклеток и взятых у Андрея сперматозоидов, тщательно выращенные в пробирке зародыши в ее теле приживаться не хотели.
Не хотели дети Андрея от нее рождаться. Не хотели, и все тут! И никакая медицина помочь не могла.
