опять в больнице! Теперь наверняка конец. Иначе бы не поместили в отдельную палату…
Тимур давно догадывался о характере своей болезни. И по необычному, очень уж предупредительному отношению медицинского персонала, и по тому, как крепилась и ходила навыказ бодрой жена. Ничего, мол, страшного нет, к осени дело пойдет на поправку. Навещали друзья и чересчур весело утешали: «Ого, ты стал выглядеть лучше!» Велась традиционная игра, которая всегда существует между обреченным больным и окружающими его здоровыми людьми, и заключается эта игра в том, чтобы ни в коем случае не называть вещи своими именами. Один Дамир не умел притворяться. Сын подавленно молчал, избегая смотреть в глаза.
Тимур попытался воспроизвести в памяти, каким же образом он вновь очутился на больничной койке, и не смог. Самое последнее, что припомнилось, — это лицо жены, освещенное вечерним солнцем. Она сидела у окна, глубоко задумавшись, и ее глаза, утратившие в этот момент притворную бодрость, выражали отчаяние и боль. По радио звучала песня: «Настанет день, и с журавлиной стаей я поплыву в такой же сизой мгле»… Мария спохватилась, украдкой вытерла слезы и поспешно выключила приемник. Что было потом? Потом какой-то черный, как обморок, провал. Наверное, потерял сознание, а жена, испугавшись, привезла его опять сюда в больницу…
Все это было близко к истине. И песня была. И Мария, очнувшаяся от тяжких дум, повернулась к мужу. Только ее до жути сдавленного крика Тимур не слышал. Он лежал среди кислородных подушек, склянок и прочих атрибутов болеющего человека с восковым лицом.
«Скорая» примчалась в считанные минуты. Дежурный врач, уловив угасающий нитевидный пульс, сделал инъекцию. В больнице Марии предложили такое, чего она меньше всего ожидала и к чему вовсе не была подготовлена.
— Мы можем отсрочить конец на полчаса, самое большее — на час, а в остальном бессильны, — сказал ей доктор. — Но если вы захотите, он будет жить. Нет, не сейчас, а через пятьдесят или сто лет, когда научатся излечивать рак так же легко, как обыкновенную ангину. Мы начинаем пробные эксперименты с анабиозом. Ну как, вы согласны?
Мария была готова на все, лишь бы вырвать мужа из объятий смерти. Ей с сыном, дабы не разлучать семью, было также предложено место в анабофоруме. Дамир отказался — у него невеста, готовилась свадьба. Мария колебалась. А через два дня ее легковой автомобиль, каким-то образом оказавшийся в горах Южного Урала, врезался в скалу и опрокинулся в пропасть. Похоронили Марию неподалеку от места катастрофы, положив на ее могилу найденную при ней отполированную до блеска, но расколотую пополам плитку из черного Лабрадора. Зачем и с какой целью она поехала в горы — для всех оставалось загадкой.
Тимур всего этого не знал. Он продолжал жить тем днем, когда потерял сознание. Поэтому, очнувшись, прежде всего спросил:
— Доктор, когда меня привезли?
— Сегодня.
— Зачем? Я знаю, все равно бесполезно.
— Вам сделана операция.
— Не шутите, доктор. Я все понимаю и хотел бы, чтобы в последний час жена и сын были рядом со мной. Где они? Почему вы не пускаете их ко мне?
— Повторяю, вам сделана операция. Разговаривать и подниматься с постели пока запрещено.
Для Эльгина голос пациента звучал сладчайшей музыкой. Ему стоило большого труда скрыть свое радостное возбуждение, оставаться сухим и лаконичным в этой первой беседе, когда нельзя произнести ни одного лишнего слова. Все должно идти по заранее разработанному плану. И потому, избегая дальнейших вопросов, он нехотя покинул палату.
После ухода доктора Тимур некоторое время лежал неподвижно, задумчиво уставившись в потолок. В голове у него все перепуталось. Он ничего не понимал. Привезли сегодня, успели прооперировать, а между тем не видно полагающихся в таких случаях повязок, нет никаких следов и признаков операции. Может быть, применили какой-нибудь новый метод? Тогда бы он прослышал о нем. Больные всегда первыми узнают о медицинских новинках. Да и сама палата странная. Ни в одной городской больнице не встречал такую. Стены и потолок из какого-то мерцающего изнутри не то камня, не то пластика. Окно во всю стену, за ним ничего не видать, хотя и просачивается в палату неясный сумеречный свет.
Открылась дверь — не распахнулась, а отъехала, будто часть стены отодвинулась, и вошла хорошенькая, круглолицая девушка в сестринском колпачке и белом халате. Она катила перед собой легкий столик на колесиках. В палате вкусно запахло едой. Тимур неожиданно почувствовал, что он чертовски голоден.
На столике стояли блюда с холодными закусками, русским рассольником и башкирским бишбармаком. Горкой лежал крупно нарезанный пшеничный хлеб. В резной деревянной чаше шипел и пенился кумыс. Тимур был поражен. Еще ни в одной больнице он не видывал такое.
— Все это — мне?!
Девушка утвердительно кивнула головой.
— Сестрица, где я нахожусь? Уж не в сказке ли? — пошутил Тимур, все еще не принимая всерьез происходящее.
— Вы в больнице.
— В какой?
— Как в какой? В хирургическом центре.
— Гм, тут больше похоже на ресторан, чем на больницу. Может быть, и водочки подадут?
— Водочки? — растерялась девушка. — А что это такое?
Видя, что она стоит, готовая бежать и выполнить любую его просьбу, Камаев от души посмеялся. Он еще пытался с ней поговорить, но девушка, ставшая вдруг настороженной, отмалчивалась и на его шутки не отвечала.
Камаев с жадностью изголодавшегося человека набросился на еду. Его не смущало даже то, что девушка, стоя в стороне, смотрела на него во все глаза. В ее взгляде сквозило столько любопытства и удивления, будто перед ней был не человек, а чудом оживший мамонт.
Тимур запил бишбармак кумысом, в блаженстве откинулся на подушку. От обильной еды он сразу отяжелел, хмельной кумыс слегка ударил в голову. Задавать вопросы расхотелось. От медсестры, как и от того доктора, толком ничего не добьешься. В конце концов, с какой стати волноваться? Придет навестить Мария, сама все и расскажет.
Девушка молча составила посуду и покатила столик к выходу. Она нажала на какую-то кнопку, часть стены отъехала и тотчас с мягким шорохом сомкнулась за ней. «Смешная какая, — подумал Камаев. — Слова не скажет, дичится. Наверное, недавно из деревни».
После обеда Тимур задремал. Сытость убаюкала его. Сквозь дрему он слышал льющийся из репродуктора знакомый, порядком наскучивший голос Эдиты Пьехи:
«Да-ай-те до детства плацкартный билет…» Не открывая глаз, Тимур протянул руку и выключил радио. Но заснуть мешали назойливые мысли. Все-таки что произошло? Какое свершилось чудо? Где Мария смогла отыскать такую больницу, для которой не существует неумолимого, не подлежащего обжалованию смертного приговора судьбы?
Камаеву припомнилось сухощавое лицо доктора. Это было лицо мудрого старца, но без какого-либо намека на морщины и седину, с гладкой изнеженной кожей, здоровым румянцем на щеках. Нет сомнения, он очень стар, только возраст, заключенный во внешнюю оболочку молодости, не сразу бросается в глаза. А его слова об операции? Она, конечно, была сделана, причем с таким искусством, какое недоступно ни одному хирургу в мире.
Смутные подозрения шевельнулись в голове Тимура Камаева. Нарастала тревога. Промелькнула дикая, чуть ли не суеверная мысль: а на Земле ли он находится, на своей ли планете?
Тимур вскочил с конки, ступил на теплый, словно подогретый изнутри пол. Голова кружилась, но не от слабости, а от волнения. Еще вчера не имевший сил пройти два шага самостоятельно, он ощущал в теле необычайную легкость и энергию. Ее хватило бы на пробег марафонской дистанции. Но куда бежать?
Вот стена, в которую входила медсестра. Ого, тут целая панель с разноцветными кнопками! Какая из них открывает дверь? Синяя? Нажал на нее. Неожиданно в палату хлынул солнечный свет. Сумеречная
