Опасаясь, однако, чтобы чеченское скопище не бросилось на Грозную, где заселенный недавно форштадт не был еще укреплен, Ермолов отправил туда две роты сорок первого егерского полка. И расчет его оказался верен. Бей-Булат, действительно, появился перед Грозной, занял Ханкальское ущелье и принялся за его укрепление, рассчитывая, с одной стороны, преградить свободный доступ в Чечню, с другой – угрозой внезапного нападения держать грозненский гарнизон в постоянной тревоге. К счастью, командир сорок третьего егерского полка подполковник Сорочан не был расположен равнодушно смотреть на дерзкую попытку Бей-Булата. С небольшим гарнизоном он смело вышел навстречу чеченцам и двадцать шестого октября у самого входа в Ханкальское ущелье вступил с ними в битву. Конница его, набранная из мирных чеченцев, жителей надтеречных аулов, не выдержала бешеной атаки врагов, была опрокинута, и в беспорядочном бегстве смяв горсть линейцев, скакавших к ней на выручку, налетела на батальон пехоты, едва успевшей свернуться в каре. К счастью, дружный батальный залп и картечь шестиорудийной батареи отбросили неприятеля. Расстроенная конница наша укрылась между тем за пехоту, которой и пришлось вынести на себе одной всю силу неприятельского натиска. Однако же самый факт бешеной храбрости чеченцев послужил только в пользу отряда Сорочана; чем более чеченцы теряли хладнокровие, тем больше становились потери их, и сотни тел, скошенных картечью, ложились на кровавое поле давно не виданной в Чечне кавалерийской схватки. Но экзальтация обыкновенно сменяется быстрым упадком энергии – и скоро чеченцы обратились в бегство. Сорочан их не преследовал и возвратился в крепость; занимать Ханкальское ущелье ему теперь не было надобности, так как чеченцы сами покинули начатые работы и удалились за Гойту. В окрестностях Грозной пока водворилось спокойствие.
А Ермолов между тем перешел к Аксаю. С самой смерти Лисаневича город этот находился в совершенном запустении, и жители его, за исключением нескольких князей, скитались по лесам и горным трущобам, не смея возвратиться в дома. Ермолов объявил им амнистию, но приказал старый город Аксай разрушить и перенести его на другое место, на речку Таш-Кичу, куда он решил перевести Герзель-аульское укрепление. Жителям волей-неволей пришлось покориться. Новый Аксай разбит был уже по плану, с правильными улицами и площадями, и, в противоположность старому, поставлен в полную зависимость от укрепления; кругом его не было ни гор, ни лесов, которые могли бы доставлять приют мятежникам и поддерживать в населении дух своевольства и неповиновения; напротив, его окружили теперь обширные поля, и жители, под охраной укрепления, должны были приняться за хлебопашество и скотоводство.
Постройка двух больших укреплений у Таш-Кичу и в Амир-Аджи-Юрте задержала войска у кумыков до глубокой осени, но время это не было потеряно даром в смысле успокоения всего края. Новые опорные пункты и присутствие в них Ермолова обнаружили решительное влияние на Дагестан. Сильные акушинцы остались спокойными и своим примером удержали от мятежа и другие дагестанские народы.
Семнадцатого ноября работы в укреплениях были окончены, и войска расположились по гребенским станицам на отдых. Между тем Ермолов делал подготовительные распоряжения к зимнему походу, намереваясь теперь расплатиться с чеченцами за их кровавый мятеж. Но прежде он хотел лично познакомиться с положением дел в Кабарде и отправился в Екатериноград.
На пути ему грозила страшная опасность, и только Божий Промысел спас ему жизнь. Это было двадцатого ноября на проезде из Червленной станицы. День был мрачный, по земле расстилался густой туман; ходили слухи, что партия чеченцев намерена переправиться на левый берег Терека. Действительно, в этот самый день конная чеченская партия в тысячу человек, подойдя к Козиорскому шанцу, отрядила на русскую сторону четыреста наездников, чтобы захватить Ермолова. Туман помешал им видеть приближающийся поезд, и хищники ударили из-под обрывистого берега Терека на большую дорогу, едва полчаса спустя, как проехал главнокомандующий. “В ясную погоду,– рассказывает сам Ермолов,– я был бы усмотрен с дальнего расстояния, и надлежало бы драться за свободу. Слабому конвою трудно было бы противостоять врагу, впятеро сильнейшему; но не думаю, однако же, что для того только, дабы схватить меня, решились они на большую потерю, без чего нельзя было преодолеть казаков”.
Опоздав набегом, партия захватила нескольких проезжавших и бросилась грабить казачьи хутора. Едва Ермолов прибыл в Калиновскую станицу, как туда дали знать о появлении чеченцев. Сто двадцать храбрых гребенских казаков, сопровождавших Ермолова, первые понеслись назад, к Казиорскому шанцу, а вслед за ними подоспели туда и казаки Калиновской станицы с конным орудием. Атакованные в шашки, чеченцы бросили пленных и скрылись за Тереком. Вся добыча, захваченная на хуторах, была отбита.
В Екатеринограде Ермолов получил стороннее известие о кончине императора Александра с такими подробностями, которые не оставляли места сомнению в печальной истине, и поспешил в Червленную, где была его штаб-квартира. Но едва войска присягнули на верность Константину Павловичу, как двадцать четвертого декабря прискакал новый фельдъегерь с манифестом о воцарении императора Николая. “Войска,– говорит Ермолов,– приняли присягу в величайшем порядке и тишине”.
А в Грозной между тем сосредоточивался сильный отряд и делались приготовления к большой экспедиции, которой суждено было занять одну из важнейших страниц в военной истории Кавказа. Ермолов откладывал наказание чеченцев до конца зимы или до начала весны недаром. В это время нашествие русских могло быть для них наиболее пагубным. Не смея держаться в открытых местах, они должны были оставить свои поля невозделанными, а притом с весною семьи их, укрывавшиеся в лесах, подвергались болезням и смертности, которые должны были усилиться неизбежным голодом.
И вот, только двадцать шестого января 1826 года, Ермолов вышел наконец из Грозной, лично предводительствуя отрядом. Войска перешли через Ханкальское ущелье и заняли аул Большие Атаги. “В первый раз,– говорит Ермолов в своих записках,– был я в этих местах и видел труды покойного генерала Грекова; едва оставались признаки леса, прежде непроходимого, где генерал Булгаков понес весьма чувствительный урон, много ободривший чеченцев. Теперь обширная и прекрасная долина представляет свободный доступ в середину земли их, и уже нет оплота, на который они столько надеялись”.
Войска, расположившиеся лагерем вокруг аула, два дня вели перестрелку с неприятелем. Казаки дрались с ним при обозрении переправы через реку Аргун, пехота перестреливалась на аванпостах и в караульных цепях. Чеченцы подходили не раз так близко к селению, что могли обстреливать даже квартиру самого Ермолова, находившуюся на краю деревни. “Со мною,– пишет он по этому поводу в одном из своих писем,– было забавное приключение: когда пули стали долетать до моего дома, повар отказался готовить мне обед, говоря, что он не создан быть под пулями чеченскими; кажется, он желал заставить думать, что он менее гнушается пуль народов просвещеннейших”. На третий день обстоятельства несколько выяснились: в Малой Атаге, лежащей на противоположном берегу, замечены были большие огни, слышны были выстрелы и крики радости, вызванные прибытием на помощь соседей. К атагинцам, действительно, подошли мичиковцы, ичкеринцы и даже часть лезгин; приехал, наконец, и сам пророк Махома, вместе с Бей-Булатом. Нужно было ожидать решительных действий.
Тридцатого января был выслан из лагеря сильный отряд из двух батальонов Ширванского полка, роты егерей и пятисот линейных казаков, под начальством подполковника Ковалева, с поручением истребить аул Чах-Кери, служивший чеченцам опорным пунктом на нашем берегу Аргуна. Ермолов знал, что посылает отряд на опасное дело, и составил его из лучших боевых войск Кавказского корпуса. Неприятель, вопреки ожиданиям, не мешал, однако же, движению; аул был взят и сожжен без боя. Но едва отряд тронулся назад, как густой туман, смешавшись с дымом от зажженной деревни, опустился на землю; наступила такая мгла, что уже за несколько шагов ничего нельзя было видеть.
В это самое время приспел неприятель из-за Аргуна. Ни русские не видели чеченцев, ни чеченцы не могли различить наши силы – и бой завязался наудачу. Русские стреляли туда, откуда слышался угрожающий гик чеченцев; чеченцы стреляли на огоньки русских выстрелов и вообще туда, где только могли предполагать присутствие войска. Несмотря на кромешную тьму, чеченская конница понеслась в атаку. Она уже обскакала нашу стрелковую цепь, когда линейцы, заметив неприятеля, со своей стороны ринулись в шашки. Сила столкновения была так велика, что несколько чеченцев и казаков были опрокинуты вместе со своими лошадьми. “Редко видят сие кавалеристы,– замечает по этому поводу Ермолов, участник великих наполеоновских войн,– хотя нередко и говорят о шоке”. Обе стороны дрались с одинаковой храбростью. Но вот чеченцы мало-помалу стали подаваться назад и дали тыл. Линейцы насели на бегущих.
В эту минуту вся чеченская сила обрушилась на Ширванские батальоны. Бой завязался отчаянный. Сам пророк Махома находился среди атакующих, муллы пели священные молитвы, ободряя чеченцев. Два раза отбитый, неприятель бросился в третий раз – и это нападение, по свидетельству Ермолова, было
