Сам Кази-мулла, покинутый своими последователями, укрылся в одинокой землянке, в стороне от Гимр, и стал проводить время в посте и молитве, по-видимому, не принимая более никакого участия в делах своей родины. Так, по крайней мере, всем казалось. Но в действительности Кази-мулла был не из тех людей, которые легко отказываются от раз задуманных ими планов. Окружив себя ореолом святой и подвижнической жизни, усердно охраняемый в своем убежище ревнителями веры, он зорко следил оттуда за всем, что делалось вокруг, и чутко прислушивался к малейшему движению в воздухе. Хорошо зная дух своего народа, он был убежден, что хунзахская неудача обратится в ничто при первом успехе, и настойчиво, с удвоенной энергией шел к намеченной цели.
Кази-мулла терпеливо выжидал благоприятной минуты. И вот одно обстоятельство, случившееся как нельзя более кстати, помогло ему наконец выйти из его невольного затворничества. Это было страшное землетрясение, которое продолжалось около месяца. Самые старые люди не помнили подобного грозного явления природы. По словам очевидцев трудно себе представить что-нибудь более ужасное: на всем пространстве, от Хунзаха до деревни Андреевой, земля колебалась и давала громадные трещины, дома рушились, люди гибли, и паника овладевала даже животными: метались испуганные стада, жалобно блеяли столпившиеся в кучу овцы, и выли собаки. Пораженные суеверным ужасом умы впечатлительных горцев видели в постигшем несчастии знамение Божьего гнева. Кази-мулла спешил воспользоваться грозными стихийными силами, и из его землянки раздался голос, призывавший всех правоверных горцев собраться двадцать седьмого февраля в Унцукуле для решения великого народного дела.
Не все, но многие старшины, муллы, кадии и простые люди из ближних аулов откликнулись на этот призыв, и Унцукуль к назначенному времени переполнился наезжими гостями. Кази-мулла явился в сопровождении Шамиля и двух-трех преданнейших мюридов. Потупив глаза, ни на кого не глядя, прошел он между сплошными стенами народа в мечеть, медленно поднялся по ступеням кафедры, и речь его полилась с тем пламенным красноречием, которое так увлекало слушателей. Он говорил о колебании земли как о явном знамении Божьего гнева, чаша которого уже переполнилась, учил народ со смирением переносить неудачи, ниспосылаемые свыше, укорял малодушных, пророчил в будущем близкое торжество ислама. “Кровь, оставшаяся на железе, – говорил он, – дымится и порождает ржавчину; кровь, пролитая вашими братьями и не смытая с хунзахских скал, вопиет о мщении. Берегитесь, чтобы она не покрыла ржавчиной ваши души. Как железо очищается растительными средствами, так спешите очистить ваши души и помыслы постом и покаянием. Готовьтесь к великой борьбе молитвой. Придет час, который мне будет указан свыше, и я разверну знамя газавата. Тогда горе тому, кто за ним не последует”...
Долго говорил Кази-мулла все в том же направлении, и растроганный народ в конце концов вынес убеждение, что виной неудачи под Хунзахом были его собственные сомнения и колебания в истинах тариката. Звезда Кази-муллы загорелась ярче прежнего и, когда он вернулся из Унцукуля, в числе его тайных последователей насчитывалось уже более двадцати тысяч семейств. Пропаганда шла чрезвычайно быстро.
Хунзахский бой впервые указал русским властям на ненормальное положение вещей в крае; но насколько оно имело серьезное значение, трудно было пока определить по тем запоздалым сведениям, которые получались в Тифлисе. С одной стороны выходило так, что Кази-мулла, разбитый и униженный, преследуемый народной враждой, должен скрываться по кутанам, не смея даже показываться на глаза своих соплеменников, а с другой, – что настроение умов в народе до того нам враждебно, что надо ежеминутно опасаться нового взрыва.
Фельдмаршал никак не мог разобраться в массе разноречивых сведений и, чтобы выйти из такого неопределенного положения, послал в Дагестан состоявшего при нем майора Корганова с секретным поручением разведать на месте об истинном положении дел и, если окажется нужным, схватить Кази-муллу, с уничтожением которого, как полагали, должна была пасть и самая секта.
Это была первая решительная мера, принятая русскими властями для разъяснения загадочного для них явления мюридизма. Вообще на этот вопрос до этого времени обращалось весьма мало внимания, и таким индиферентным отношением к делу только и можно объяснить ту непроницаемую тайну, которой облекались все действия Кази-муллы, известные десяткам тысяч людей, неустанно работавшим над одной и той же идеей. Эти люди, за исключением весьма немногих, были простые, малоразвитые горцы, имевшие самые смутные понятия о своих религиозных обязанностях, а потому Кази-мулле не трудно было овладеть их умами, тем более, что основная идея его стремлений вылилась в простой и удобопонятной форме – “газават русским”. В таком духе пропаганда росла и укреплялась в народе. А между тем еще не упущено было время остановить начинавшееся движение, – нужны были только разумные и энергичные меры, а для этого прежде всего ясное понимание дела. При таком положении вещей состоялось назначение Корганова.
Чтобы понять, в чьи руки попало тогда в Дагестане русское дело, имевшее столь важное значение для спокойствия края, ознакомимся прежде всего с личностью самого Корганова и с характером его предшествовавшей деятельности. Корганов – тифлисский уроженец, был человек умный, хитрый, вышедший в люди из ничтожества, благодаря только пронырливости и той печальной роли, какую играл он по отношению к Ермолову в те дни, когда могущество последнего стало клониться к закату. Своей деятельностью Корганов с давнего времени приобрел в целой Грузии самое невыгодное мнение, и если все отдавали справедливость его уму, то в равной же мере все презирали его нравственные качества. Позднее, когда Паскевича уже не было в крае, генерал Панкратьев в своем донесении государю так охарактеризовал нравственный облик этого, в своем роде, замечательного человека. “Хотя генерал-фельдмаршал, – говорит он, – и считал полезным употреблять его (Корганова) к выполнению некоторых поручений как человека особенно хитрого и знающего здешние народы, но я со своей стороны полагаю, что дерзкая и ненасытная алчность этого чиновника к корысти и стяжанию делают его нетерпимым на службе, и особенно вредным в Закавказском крае, где поступки его вызывают нарекания на самое начальство и даже на русское имя”. И вот такой-то человек, которому среди грузин и русских не было другого имени, как “Ванька-Каин, является вершителем судеб Дагестана.
Корганов прибыл в Дагестан, облеченный таким доверием Паскевича и такими полномочиями, какими не пользовался ни один из командовавших на Кавказе генералов. Довольно, например, сказать, что эта загадочная личность, будучи всего в чине майора, распоряжалась всеми войсками, расположенными как в Дагестане, так и на левом фланге, руководила военными действиями, арестовывала местных владетелей, договаривалась именем правительства с местными племенами, аттестовывала всех ближайших отдельных начальников и прочее и прочее. Впоследствии, когда по воле государя возник вопрос о том, кто дал Корганову такие полномочия и в чем они заключались, на него не могли ответить ни Панкратьев, ни Эмануэль, ни даже сам Паскевич, так как на самом деле никаких определенных полномочий дано ему не было, а все заключалось лишь в том нравственном доверии фельдмаршала, при котором каждое слово Корганова в глазах его было непреложной истиной[11].
Впрочем, не столько удивительно самозванное уполномочие Корганова, как поразительно беспрекословное исполнение требований его (например, даже об открытии военных действий) всеми второстепенными начальниками, не ожидавшими даже на то приказаний своих непосредственных начальников, точно личность Корганова с момента своего прибытия в Дагестан заменяла последних.
Объехав Казикумыкское ханство и Акашу, Корганов в конце февраля прибыл в Дженгутай и поселился во дворце мехтулинского хана. Дагестанские владетели, сразу угадавшие в лице Корганова любимца и наперстянка Паскевича, поспешили окружить его раболепством и угодливостью, – а это еще более увеличило фальшивость той роли, которую принял на себя Корганов, и дало ему повод действовать по отношению к самим ханам вполне самовластно и бесцеремонно. Чтобы иметь везде глаза и уши, он прежде всего пристроил к себе родного брата, прапорщика Грузинского полка, и привез с собой двух нухинских беков, которых посвятил во все свои секреты и которые часто самопроизвольно действовали именем своего принципала. При таких условиях, когда все, опасавшееся гнева Паскевича, замкнулось в гробовое молчание, Корганову не трудно было устроить свою систему шпионства, тесно связанного с самым широким произволом и хищничеством, ставившим на первое место личные его интересы. Запуганные владетели, из боязни быть очерненными перед Паскевичем, старались задобрить Корганова, кто червонцами, кто ценными подарками, а кто и красивыми девушками, доставлявшимися к нему даже из сокровенных ханских гаремов. Сам Корганов, проводя время в кутежах и оргиях, обратил ханский дворец – как выражается Ибрагим-бек карчагский, один из молодых и преданных нам владельцев – в притон разврата, пьянства и картежной игры. Молва об этом шла по всему Дагестану и оскорбляла народную нравственность. Но все это не мешало, однако, Корганову, в
