Хан-Мурза и Шубан Алчагировы, каждый со своим нукером. Всего преследователей набралось, таким образом, двадцать четыре человека. Скакали долго, потому что хищники так успели запутать сакму, что ее только с трудом можно было разыскать. Общее направление их определить было нетрудно – они тянули к верховьям Урупа, но следы их пропадали то на каменистом грунте скалистых предгорий, то в глубоких оврагах, по дну которых бежали ручьи стаявшего снега. Хищники слышали за собой погоню, но, не зная, что во главе ее скачет сам Измаил, решились сделать засаду в том месте, где в Уруп впадает маленькая речка Теньга, известная под именем Синюхи. Как только Измаил, окруженный князьями, показался во главе своей партии, хищники дали залп. Они не узнали Измаила. По одной из тех случайностей, которые не всегда можно предвидеть, под ним был не тот конь, на котором его привыкли видеть за Кубанью. Правда, его можно было узнать по его дорогому вооружению и повелительным местам, которыми он сопровождал свои приказания, но в горах уже были сумерки, и к тому же капризное апрельское небо дотоле яркое, как синий хрусталь, стало вдруг заволакиваться тучами, набегавшими с главного хребта Кавказа.
Скоро совершенно стемнело. Бойкая перестрелка гулко отдавалась по соседним горам, и выстрелы урывчатыми молниями одни освещали мрак, окутавший ущелье. Вдруг в нескольких шагах от Измаила упал нукер, и не успел он высвободиться из-под убитой лошади, как был окружен черкесами. Возле Измаила в ту пору не было ни одного человека; он бросился на помощь один и первым выстрелом свалил с седла кабардинского князя Кучук-Аджи-Гирея. Потеря предводителя смешала и расстроила шайку. Но в ту минуту, когда победа уже склонилась на сторону ногайцев, пробил и последний час Измаила, – тот час, о котором он так много думал в последнее время. Занятый перестрелкой, он не заметил, как на него налетел всадник на белом коне и в белой папахе. Это был Псинаф Бабуков, убых, известнейший вожак и предводитель шаек. Он узнал Измаила и выстрелил по нему из пистолета. Пуля раздробила рукоять шашки, сделанной из мамонтовой кости, и прошла в живот навылет. Рана была безусловно смертельная, но Измаил имел еще достаточно сил, чтобы ответить выстрелом и положить убийцу на месте. При виде белого коня Псинафа, мчавшегося без седока, с разбитым седлом, хищники обратились в бегство. Ногайцы понеслись за ними и только тут заметили, что с ними нет Измаила. Молодой князь Абулов поскакал назад и нашел его на том самом месте, где лежал убитый Бабуков. Измаил еще сидел на лошади.
– Измаил, что с тобой? – вскричал подскакавший Абулов.
– Тише! – отвечал Измаил.– Не называй меня громко по имени: услышат наши – упадут духом, услышат враги – возликуют.
– Ты ранен?
– Да, возьми поскорее ружье, оно никогда не казалось мне таким тяжелым.
Абулов, соскочив с коня, принял винтовку и хотел помочь ему сойти с седла; но в эту минуту лошадь Измаила шарахнулась в сторону, и раненый упал на землю. Он вскрикнул от мучительной боли. На этот крик прискакало еще несколько ногайцев; они уложили умирающего князя на бурку, сняли с него кольчугу, расстегнули бешмет. Он был в забытьи, но скоро очнулся и спросил:
– Где брат мой, Селим?
– Он впереди, – отвечал Абулов, – преследует разбитую партию.
– А где князья Алчагировы?
– Они оба ранены и лежат рядом с тобой.
– Велика ли у нас потеря?
– Нет, – отвечал Абулов, – кроме князей, ранены два узденя и один убит наповал.
– И я убит, – тихо сказал Измаил. – Благодарю Бога за то, что пуля нашла ко мне дорогу спереди и что мой убийца не станет кричать, что убил Измаила: у меня только и достало силы, чтобы лишить его этого удовольствия. Впрочем, кажется, и того, другого, не миновала моя пуля...
Это были последние слова Измаила; он произнес их с расстановкой, едва слышным голосом, и когда Абулов, наклонившись, прислушался к его дыханию и приложил руку к сердцу – сердце уже больше не билось.
Было одиннадцать часов вечера семнадцатого апреля. В это самое время в Прочном Окопе бал у генерала Антропова был в полном разгаре: там гремела музыка, кружились танцующие пары, и все с нетерпением ждали Измаила. Но Измаила не было – его безжизненное тело, завернутое в бурку, в этот самый час несли его верные нукеры вниз по течению Урупа, мимо темных ущелий и глубоких оврагов, в которых сердито бушевали горные потоки.
Весть о смерти Измаила быстро облетела берега Урупа, – и не одни ногайцы, жители всех мирных аулов выходили толпами навстречу почившему князю. Самая смерть его оказала русским громадную услугу, избавив линию от двух опаснейших и злейших ее врагов. Кучук-Аджи-Гирей, по крайней мере, имел еще утешение умереть у себя в сакле, окруженный семьей; но тело Бабукова было брошено и попало в руки ногайцев. Это был несмываемый позор для его соратников, и никто из них не смел показаться на глаза своим односельцам: мужчины от них отворачивались, женщины преследовали их насмешками, родные и друзья Бабукова стали их кровниками, – и к тем жертвам, которые похитил набег, должно было прибавиться еще много жертв, вычеркнутых из книги жизни обычаем кровомщения. Таким тяжелым явлением отозвалась в горах смерть Измаила.
На другой день в Мангитовский улус прибыл сам Эмануэль в сопровождении огромной свиты. Русский генерал преклонил колени на могиле ногайского героя и посетил его осиротевшее семейство.
Измаил оставил после себя трех сыновей. Старшего из них, выросшего в Анапе у турок, он собирался отправить в Россию, в кадетский корпус; двое других были еще малолетние. Но власть правителя переходила по народным обычаям не к прямым наследникам умершего, а к старшему в роду, которым в то время был племянник Измаила, Эдигей, мальчик лет четырнадцати или пятнадцати. Он воспитывался в горах у бесленеевцев и во время одной междоусобицы захвачен был в плен абадзехами. Там его встретил уздень, отец которого был связан тесной дружбой с отцом Измаила; так как у черкесов не одна вражда, но и дружба переходили, из одного поколения в другое, то уздень не только освободил из плена молодого князя, но подарил ему двух лошадей из своего табуна, одежду, оружие, панцирь с полным прибором и отправил его в улус Измаила. “Дядя твой, – сказал он ему на прощание, – никому не позволяет быть в бою впереди себя, а потому никто не может поручиться, что он вернется домой на седле, а не на бурке. Аллах каждую минуту может потребовать его к себе, и тогда Мангитовский улус перейдет к тебе по наследству. Если это случится, я буду извещать тебя обо всем, что может пригодиться тебе в новом положении; если в горах зайдет речь о нападении на твой улус, ты будешь знать об этом прежде, нежели соберется партия”.
Слова, предрекавшие возможность близкой перемены в судьбе Эдигея, оказались пророческими: племянник уже не застал дядю в живых; он прибыл в улус на другой день после его погребения. Джемат, перед которым впервые появился князь в роли правителя и вершителя дел, был поражен его молодостью. Эдигей оставил улус ребенком; его никто не помнил; слышали, что он отдан был дядей на воспитание бесленеевцам, знали, что он молод, но никто не ожидал увидеть перед собой почти ребенка. Впечатление это не скрылось от проницательности Эдигея. Он встал и обратился к собранию старшин и стариков со следующей речью:
“Потеря вашего благодетеля и моего дяди для вас незаменима; вы так, по крайней мере, думаете. Для меня она точно незаменима, потому что он был для меня отцом, но для вас он был только правителем. Правитель умер, перед вами стоит его преемник”.
Джемат, озадаченный, молчал.
“Из уважения к памяти дяди, – продолжал Эдигей, – из чувства долга к моему народу, я сделаю все, что от меня зависит, чтобы внушить к себе ваше доверие. Мой дядя был предан русским, – я буду вдвойне им предан. Мой дядя указывал русским дороги днем, – я буду указывать их в самые темные ночи. Мой дядя знал, где собираются скопища для нападений, – я знаю тропинки, по которым они пробираются...”
“Твой дядя, – остановили его старики, – знал шариат, как ни один мулла, ни один эфенди, и у него мы находили себе защиту в наших делах, а ты еще молод. Поживи, князь, и ты увидишь, как трудно тебе будет заменить твоего дядю”.
“Мой дядя не стариком родился, – отвечал Эдигей, – и вы не можете знать, чем буду я, когда доживу до его лет”.
На этот аргумент отвечать было нечего – и последнее слово осталось за князем.
В Мангитовском улусе все пошло по-прежнему. Той же преданностью к русским отличались его жители, с той же бдительностью охраняли они свое владение, и с той же готовностью вступали в ряды наших
