Над вышкой опять флаг: самолет вылетел в лагерь. Принимать его будем здесь, на этом самом аэродроме, где еще так много льдин и бугров.
Быстро сбиваем ропаки один за другим, размельчаем льдины, увозим последние санки с осколками.
— Аэродром готов! Успели! — невольно вырывается у кого-то из ребят, и уже с нетерпением смотрят все на юг, откуда в лучах яркого солнца должен показаться самолет.
Вдруг к нам бежит Саша Погосов:
— Ребята, нужно еще сбить вот те ропаки на юге, иначе самолету негде сесть!
Оказывается, трещина, пересекавшая с утра аэродром, сейчас как нарочно разошлась до полутора метров, оторвав более сотни метров от длины площадки.
А самолет вот-вот покажется!
Опять ломами, лопатами, уже совсем взмыленные, забыв об усталости, разбиваем новую гряду ропаков, стараясь отвоевать еще хоть несколько десятков метров ровной площадки.
С тревогой поглядываем на юг, но в небе пустынно и безмолвно. [219]
Самолет не прилетел в тот день. Попав в туман, он не нашел лагеря и вернулся в Ванкарем.
На утро снова сильное сжатие льдов. Огромный вал раздавил в лагере барак, придвинулся к самым палаткам. На аэродроме окончательно уничтожена площадка № 2. Всюду по дороге выросли новые горы торосов, разошлись широкие трещины.
Аврал по спасению горючего, вельбота, стройматериалов… Два часа отдыха, и бригада Загорского отправляется опять на аэродром.
В 11 утра — второе сжатие. На этот раз вал двинулся прямо на лагерь, расколол во многих местах нашу льдину. Опять оттаскиваем подальше горючее, стройматериалы.
10 апреля рано утром начинаем приводить в порядок площадку № 3, почти не поврежденную вчерашним сжатием. Быстро кипит работа. Уже к 12 часам дня, когда показались сразу два самолета, все было готово.
— Ребята, забирай скорее инструменты с аэродрома, самолеты летят! [220]
Механик А. Погосов. Нас было трое
Пока в лагере шло строительство, в трех милях к востоку был найден чудом уцелевший аэродром вполне достаточных размеров: 600 метров на 150. Надо было приставить к этой находке сторожей, подготовиться к приему самолетов. 16 февраля я и Валавин — бортмеханик Бабушкина — переселились на аэродром.
Уже с первых дней нам сопутствовали небольшие приключения. Во-первых, в поисках аэродрома Валавин и Гуревич, возвращаясь в лагерь, сбились со следов и, застигнутые темнотой, заблудились в сугробах. Поднятая в лагере тревога и сигнальные огни показали им направление, и вскоре они, мокрые и усталые, приплелись в лагерь.
На следующий день был организован пеший караван для переброски на аэродром нашей палатки и всего необходимого. Наш передовой отряд во главе с Валавиным снова запропастился и долго нырял со льдин в сугробы. Наконец был найден кратчайший и лучший путь из лагеря на аэродром. [221]
В его западном углу мы выбрали льдинку покрепче и на скорую руку поставили палатку, даже не укрепив ее в снегу, — некогда было. Приволокли нарту с кукулями (спальными мешками), малицами, примусом и продуктами, и я с Валавиным остались на ночь.
Памятная ночь! Палатку продувало со всех сторон, вдобавок она оказалась прожженной в двух местах, причем камелька еще нет — не доставили. Несмотря на кукули и малицы, мы эту ночь почти не спали. За палаткой — пурга. В палатке почти то же. Пол ледяной. Холод пронизывает сквозь меха. Через каждый час мы заваривали чай и, согретые кипятком, пытались заснуть, но, разбуженные холодом, вновь принимались за чай.
Мы пытались согреться и по способу Валавина: налили в банку бензин и подожгли. Стало теплее. Но минут через 15 сам «изобретатель» не выдержал и бросил банку в пургу. В палатке стояла такая копоть, что мы друг друга не видели. Когда, продув палатку, мы посмотрели друг на друга, то хохотали несколько минут до колик, до боли в животе — на фоне черной палатки и «негритянского» лица белели только зубы и белки глаз соседа.
Способ Валавина был забракован. На следующий день наши лагерные товарищи, не забывавшие нас, в пургу, мороз и ветер притащили новую палатку, еще мехов, продуктов, а главное камелек и топливо. Новая палатка показалась нам комфортабельнейшим дворцом. Она была врыта в снег, завалена кругом и плотно закрывалась. Внутри стояли камелек и мешок угля. Наконец нам принесли фонарь. Комфорт, комфорт!…
На аэродроме остался теперь с нами и Виктор Гуревич. Эта наша тройка до конца следила за аэродромом. Пошли будни, нисколько не похожие на лагерную жизнь. Главной нашей заботой был аэродром. Он отличался необычайным коварством и ставил нас втупик неожиданными сюрпризами.
Во-первых, от перемены ветров и дрейфа, их силы и направления он то и дело менял очертания и уменьшался в площади. Раза три-четыре он приходил в совершенную негодность, и надо было все заново расчищать. Бесчисленное количество раз мы его чинили, удлиняли, расширяли, выравнивали.
Мы следили за ледяным полем недоверчиво и зорко и сигнальным порядком вызывали из лагеря нужный народ, инструмент и все необходимое для срочной ликвидации очередных трещин, следов пурги и сжатия ледяных валов.
Утром, на рассвете, и вечером, а иногда даже ночью, через [222] каждые два часа, а то и чаще, мы по очереди выходили в обход, аэродрома, внимательно изучая трещины — старые и новые, смерзшиеся и свежие. Каждому из нас были известны каждый бугорок, каждая прогалина. Малейшее изменение поля не укрывалось от наших глаз. И каждое утро мы сигнализировали в лагерь: «Аэродром цел, самолеты можем принять» — или вызывали народ для ремонтных работ.
Наша новая палатка, в которой поселились «трое черных» (так нас называли в лагере), не была совершенством в смысле благоустройства, удобств и утепления. В лагере уже давно оборудовали отепленные, освещенные и просторные палатки. Но мы с месяц прожили в своей, кое-как приспособившись. Когда камелек горел и раскалялся докрасна, возле него было тепло и даже жарко. А в углу замерзала вода, и продукты ничуть не отогревались. Висели сосульки по углам — результат наших попыток наперекор стихии согреть палатку. Ложились мы в кукули, одетые в меха. Спать было тепло конечно. Но к утру борода примерзала к кукулю. И если по неосторожности кто-нибудь из нас не залезал с головой и в шапке в кукуль, то рисковал обморозить нос или уши, что неоднократно и случалось. Особенно мы опасались за внушительных размеров нос Виктора, однако Виктор был достаточно осторожен.
Самым тяжелым в жизни был утренний подъем — растопка камелька; приготовление завтрака было куда веселее.
Температура в палатке была чуть повыше наружной. Растопка камелька сопровождалась ворчанием и весьма крепкими выражениями по адресу жестокой Арктики. Часто потираешь руки, но они быстро деревянеют и абсолютно не слушаются хозяина.
Наконец камелек растоплен, и в палатке становится терпимее. Около камелька все тает и мокнет. Нарубив вчерашнего супа и мясных консервов, дневальный готовит завтрак, будит остальных: — Гей, орлы! Вылезайте из мешков! Минуту на размышление, две на одевание (надо натянуть только валенки), а то замерзнет чай! Угроза действует. Из мешков появляются бородатые лица, и только по цвету бороды можно различить их владельцев. Потом начинается очередной трудовой день. Изредка приходится итти в лагерь за продуктами. Довольно часто, почти каждый день, у нас в гостях Воронин, Бабушкин или Бобров. Да и вообще нас в лагере не забывают, навещают, все время присылают дрова, бензин, продукты и… новости.
Дни горячки — это летные дни, когда дан сигнал о вылете [223] самолета. В такой день на аэродроме полно. Оживление царит в нашем «аэропорту». И наша вывеска на палатке почти оправдывает себя. На доске тщательно выжжено: «Аэропорт 68° с. ш. 173 з. д.» — это координаты точки в Чукотском море, вокруг
