нарисовать. Задолго до города стоял народ и забрасывал поезд цветами.
Москва… На вокзале — правительственная комиссия. Разукрашенные улицы. Опять цветы, цветы и цветы. Декорированные автомобили. Масса людей…
Красная площадь… Приветствие членов правительства во главе с товарищем Сталиным. Парад: Демонстрация. Все это врезалось в память челюскинцев так же крепко, как день гибели нашего корабля. [399]
Примите нашу благодарность
Из письма семей челюскинцев товарищу СТАЛИНУ
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Сегодня, когда наши мужья и отцы уже находятся вне опасности и чувствуют под ногами прочную почву советской земли, наша первая мысль радости и торжества обращается к Вам, нашей гордости, нашему великому другу.
Мы знаем, что с первого дня выхода «Челюскина» в плавание Вы внимательно следили за мужественной работой наших близких. Мы знаем, что с момента катастрофы Вы были прямым организатором и вдохновителем всех спасательных мероприятий, во главе которых стоял одни из Ваших ближайших соратников — В. В. Куйбышев. Мы знаем, что Ваша забота сопровождала каждый новый самолет, пароход, дирижабль, спешивший на помощь, на выручку наших родных, плененных ледяной стихией.
Дорогой Иосиф Виссарионович! Ведь было трудно, очень трудно ждать. Но за Вашей заботой стояла сила, которую вырастила наша страна под Вашим руководством.
Вот почему сегодня, когда наши родные оставили на льдине только гордо развевающийся красный флаг Страны советов — символ того, что Арктика есть и будет советской, мы не можем не поделиться с Вами нашей радостью. Примите нашу великую благодарность, наш дорогой, наш родной Иосиф Виссарионович.
На «Большой земле»
Начальник полярной станции П. Буйко. Да здравствует материк!
В моих руках лом. Он с гулом падает на ледяные шишки, дробя их в сверкающие кристаллы. Только на больших ропаках он, как бы задумываясь перед решением задачи, задерживается на секунду и потом равномерно стучит, долбит ямку во льду. Перед глазами точка ямки и кончик лома. На этом с напряжением концентрируется все внимание. Кончик лома не должен промахнуться мимо ямки. С каждым прыжком лом глубже въедается в тело ропака. Слышны глухие удары лома, иногда до десяти-двадцати. Все сильнее и чаще удары, и наконец слышится радующий хруст: большая глыба льда тяжело отваливается от ропака, сламывая корку снега и обнажая две-три новые трещины, по которым легче будет колоть дальше.
Черные от морозного огня и ветра лица людей, обросшие, по выражению их самих же, джунглями волос.
Маячат лопаты, скачут кирки, взлетают и тяжко ухают ударами ломы. Солнце вступило в единоборство с 30-градусным морозом. Оно [402] из сил выбивается в этой непокорной стране льдов. Теплым дыханием солнце парит по вершинам мраморно-зеленых торосов, облитых влажным снегом, длинными желтыми ножницами своих лучей стрижет снег в долинах молодого льда, концами ножниц подкалывает ропачьи пятки.
Но в Арктике солнце всходит бесконечно медленно.
Утром 11 апреля моя работа на аэродроме неожиданно обрывается. Ко мне подходит заместитель начальника Копусов. Я вижу щетку усов на выдающейся вперед верхней губе, мягкие серые глаза:
— Петя, приготовься к отлету. К нам идет самолет. Ты на очереди.
— Есть, товарищ начальник!
Лом глубоко врезается в снег. Через торосы спешу к второму аэродрому. Пять товарищей там уже переоблачились в малицы и следят за небосводом.
Долой дырявые валенки! Я натягиваю меховые чулки и торбасы, влезаю в оленью малицу, застегиваю рюкзак. И когда уже все готово, смотрю на небо.
По направлению к лагерю, где царят несметные толпы ледяных уродов, мягко, облаками, вздувается сажный дым. Это условный сигнал вылета. Ясно: самолет в воздухе. Напряженно ждем. Самый молодой челюскинец Геша Баранов ходит в малице с разузоренными рукавами. — Летит! — кричит он, тыча рукой вверх.
Мы всматриваемся в спокойную синеву небес и… ничего не видим! Смеющийся золотозубый рот выдает Гешу. Это он брал «на пушку». Самолета на самом деле еще нет.
Черная точка самолета была поймана неожиданно на северо-западе. Она ежесекундно росла.
Все яснее слышен гул мотора и пропеллера. Уже виден никелированный нос фюзеляжа. Он горит солнцем. Крылья — точно гигантские листья.
Это «Р-5»!
Покачиваясь из стороны в сторону, «Р-5» подходит к нашей группе, точно трамвай к остановке.
Из кабины смотрит летчик Молоков, углы губ его приветливо улыбаются:
— Быстренько, быстренько садитесь, товарищи. Беру шесть человек. Двоих придется посадить в бочки под крылья… [403]
Мотор продолжает работать, создавая вокруг себя метель. Мы грузимся…
Нехватает одного дополнительного пассажира, но он быстро находится. Это Леша Апокин. Он и Геша Баранов маленького роста. Энергичные аэродромщики запихивают их в тонкие фанерные бочки, подвязанные по одной у каждого крыла.
Молоков тянется из своего люка к нам, чтобы работающий мотор не заглушил его слов:
— Садитесь ближе ко мне: легче взлетать и держать машину в воздухе.
Готово! Самолет рулит к сигнальному «Т», в секунду делает разбег и — взлет.
Наверху нас встречает в штыки ветер. Смотреть вперед немыслимо. Смотрим назад, вниз. Лагерь Шмидта — это несколько малюсеньких серых точек…
Явно заметный поворот на юго-запад, а дальше прямая на Ванкарем. Я беспрестанно слежу за льдом.
Вокруг лагеря — мощные гребни валов, наваленных нордовыми штормами. Могучие, высокие крепостные стены. Хитросплетенная сеть этих валов раскинулась от края до края горизонта. Меж валами- белые квадраты бугристого, торошенного поля. Хаос!
Через полчаса полета картина дополнилась еще одним произведением арктического искусства: по ледовому телу Чукотского моря вдоль и поперек извивались зигзаги разводьев и трещин. Сверху тебе кажется, что это план каналов на Марсе, ниточки, перепутанные игривым котенком на белом полу…
Перед глазами проплывает возможная картина перехода по льду. Усталые, полуголодные люди карабкаются по ропакам, проваливаются среди торосов, утопают в снегу и в обманчивых, присыпанных снегом майнах… Все тело ноет… Выбившись из сил, люди в поту падают на снег…
Обойти разводья, пересечь их на брезентовой лодчонке, которую многие мечтали сделать в лагере, по воде, стянутой салом и ледяной шугой, удалось бы в двух-трех случаях, а потом лодка быстро вышла бы из строя. Мы не сумели бы протащить за собой нужное на весь этот неимоверно долгий путь количество продовольствия. Мы физически не смогли бы тащить за собой теплую меховую одежду и палатки. Ночуя на льду под открытым небом в пургу и холод, питаясь впроголодь, изнеможденные, мы поневоле рассыпались бы на мелкие группы отстающих, заболевших в пути, [405] и только 20–30 % людей с железным здоровьем увидели бы солнце на берегу…
Прочь от «пешего ужаса»! Лучше не думать. Ясно: переход был бы кошмарным концом всей трагедии.
Машинист Вася Бармин, сидевший рядом со мной, отчаянно вертел головой: он первый увидел берег.
Я повернулся вправо, вперед. Там среди белого безмолвия снегов возвышался чернью скал остров Колючин. К югу тянулась гористая гряда желанной земли.
