— Я? — Глаза Грачевой от удивления округлились.
— Да, вы. И когда он вернулся с работы, вы были на квартире, а Уразова уже уехала. Оставила записку...
Пораженная Грачева всплеснула руками.
— Ах, подлец!..
— И с тех пор Уразову никто больше не видел.
Грачева побледнела, поняв, какое подозрение висело над ней; бледность, казалось, проступила даже сквозь губную помаду: на белом лице ярко и неестественно краснели карминные полоски губ с серыми, незакрашенными уголками.
— Убил! Он убил ее!..
— Почему вы так думаете?
— Жестокий, страшный! Когда у него вычитали алименты, из себя выходил. Убил, убил!..
Стакан с водой в руках Грачевой приплясывал, грудь ее вздымалась.
Бухалов испытывал некоторое замешательство. Женщина была взволнована, потрясена, но дело не ждало, и, вместо того чтоб успокоить ее, капитан должен был подвергнуть Грачеву новому испытанию.
— Любовь Николаевна, — неуверенно начал он, — как вы посмотрите, если мы проведем сейчас с Гречко очную ставку?
Грачева уже несколько пришла в себя и, к явному удовольствию Бухалова, отнеслась к предложению если не спокойно, то, во всяком случае, мужественно и трезво. Только мгновение поколебавшись, Грачева просто сказала:
— Делайте все, что нужно. Может, хоть другим жизнь не поломает!..
В первую секунду, когда в сопровождении конвойного в комнату вошел седобородый, остриженный под машинку человек в синей куртке, Грачева не узнала его. Но вот ее взгляд встретился с широко расставленными ухмыляющимися глазами, привычно, словно раздевая, оглядывающими ее с ног до головы. Грачева побледнела от ненависти, быстро, словно закрываясь, скрестила на груди руки.
Сквозь звон в ушах дошел до нее голос капитана:
— Скажите, Гречко, вы знаете эту женщину?..
Два часа спустя капитан Бухалов поднялся на второй этаж, вошел в кабинет начальника уголовного розыска.
Что-то докладывавший лейтенант Меженцев оборвал фразу на полуслове. Майор Чугаев, рисующий на листке замысловатые фигурки, поднял крупную бритую голову, выжидающе посмотрел на капитана.
— Так оно!.. Ну, как, Петрович?
— Провел очную ставку.
— И что?
— Стоит на своем. — Бухалов задумчиво усмехнулся. — Раскричался: «Эта женщина клевещет!»
— Так и говорит?
— Не говорит — кричит. — Капитан устало опустился на стул. — Нового ничего?
Чугаев покачал головой.
— Нет. Главное управление милиции снова подтвердило: неопознанных трупов нет.
Сразу же после задержания, одновременно с другими оперативными мерами, отдел уголовного розыска запросил Москву, были проверены картотеки неопознанных трупов в Чернигове, Иркутске, Челябинске и в других городах, где жил или бывал Гречко. Всесоюзный розыск не дал пока никаких результатов: ни живой, ни мертвой Екатерины Уразовой не находилось. Гречко можно было сколько угодно уличать в деталях, но какими бы важными они ни были, его нельзя уличить в главном — в убийстве.
— А может, жива? — нарушил молчание Меженцев и, загораясь, начал неудержимо фантазировать: — Что-нибудь случилось: память отбило, травма... Эх, вот бы объявить по московскому радио: всем, всем! Каждый, кто знает, где находится Уразова, кто видел ее, — немедленно сообщить нам!.. Почему так нельзя?
Бухалов усмехнулся; майор Чугаев, привыкший уже к самым неожиданным предложениям лейтенанта, промолчал, искоса наблюдая за капитаном. Тот раздумывал.
— Давай, Гора, заканчивай, — кивнул Чугаев.
Меженцев быстро закончил прерванный доклад, ушел.
Майор распахнул окно, за которым зеленели крохотные листочки липы, и, круто повернувшись, спросил:
— Ну, выкладывай, Петрович. Что придумал?
Находка в Чернигове
Капитан Лебедь сидел в маленькой кухоньке, положив руки на выскобленный ножом стол, и терпеливо пытался вызвать хозяйку на разговор. Повязанная белым платочком старушка смотрела на него слезящимися глазами, опасливо твердила:
— Не знаю я тебя, сынок, очи не бачуть...
— Поговорить надо, Глафира Емельяновна. Я специально приехал.
— Сроду с милицией не говорила, — упрямо тянула старушка, по-украински мягко выговаривая отдельные слова. — Подождал бы, пока чоловик мой с больницы придет. Отпустят в субботу...
— Дело не терпит, Глафира Емельяновна, — уговаривал капитан. — Речь ведь о вашем сыне идет.
По морщинистому лицу старушки потекли слезы. Она вытирала их концом белого платка, горестно всхлипывала.
— Ох, сынку, сынку, молодшенький мой!.. Очи у меня с горя повыело. Еще как Оксану бросил, чуяло мое сердце — лихо будет!..
— Долго они вместе жили? — ухватился, наконец, капитан.
— Где там долго! Года три до войны только. И то один раз она уходить хотела.
— Почему?
Старушка тяжело вздохнула.
— На стороне какую-то нашел. Поплакала я уж и не знай сколько, вот очи-то и не бачуть... А уж такая хорошая, и внучек Боренька... Старый говорил недавно — карточку ее пропечатали. В самой Верховной Раде сидит, депутат!
— Так что же: она его оставила или он?
— Он. — Старушка сурово поджала губы. — Мы в войну под врагом жили, а Оксана сховалась. На море-Каспии с Боренькой жила. А как фашиста прогнали, так она и возвернулась. И сказала: у Максимушки, говорит, новая жена. Вот тогда в Киев и уехала. А потом-то уж и Максим с Катенькой приехал...
Разговор, кажется, начал завязываться, Лебедь повеселел.
— В каком году это было?
— В каком? — Старушка задумчиво терла высохшую щеку концом платка. — Сейчас у нас пятьдесят шестой. В прошлом году Архип приезжал, старший это мой; два года никого не было... Потом старый к нему в Ленинград ездил... Вот, значит, в пятьдесят втором Максим-то приезжал...
— В каком месяце, помните?
— Помню, как же. Сразу после Нового года. Заваруха еще в погоде была. Как осенью — тепло, туман...
— Вы тогда Катю в первый раз видели?
— Первый. И побачить-то не успела: пожила дня два-три и уехала. Ласковая такая, молоденькая совсем.
— И больше вы ее не видели?
— Нет, не довелось. — Старушка вздохнула. — Архип говорил, Максим с другой опять живет, ту уж вовсе не бачила...
— Он вам не пишет?
