в Ташкенте, на аэродроме...
— Так оно! — понимающе кивнул Чугаев, давно уже начавший догадываться, что перед ним развертывается обычная гнусненькая история опытного неплательщика алиментов.
— Да, так вот, — подтвердила Даша. — Сестренка поначалу, конечно, не верила: ошибка, мол, недоразумение, а потом убедилась. Он, правда, и тут не сразу ответил. Когда Катя к начальнику аэропорта обратилась, вот тогда он письмо и прислал. Да уж лучше бы не писал — читать стыдно было!
— А что?
— Да что в таких случаях пишут? Мне иногда и теперь приходится в райкоме такими делами заниматься. Позор! Судила бы я таких по самым строгим законам, без жалости: не ломай жизнь людям! — На щеках Даши выступил гневный румянец. — Так, не письмо — лепет какой-то, не разберешь, где правда, где ложь. Пишет, попал в Ашхабаде под землетрясение, ранен, чуть не при смерти был. Выходила его какая-то женщина, и вот он за это в благодарность у нее и остался. Клятву, слышь, ей дал! И слова-то все жалкие такие: прости, дороги наши разошлись, а в конце просит дочку поцеловать...
Переживая давние события, Даша разволновалась, концом пухового платка вытерла губы.
— Про дочку вспомнил!.. Ну, Катя, конечно, в слезы, а потом как отрезала: не надо нам такого отца, проживу! Поспорили мы с ней тогда здорово: я говорю — подавай в суд, а она ни в какую. Гордая. Не надо мне от такого ничего, и все тут! Я уж ее и так и эдак уговаривала: вот так, мол, подлецов и плодят — одна спустит, другая, — люди-то совесть и теряют. Да и потом, говорю, с чего это отказываться: не тебе, не мне — ребенку своему должен! Уговорила, в общем... Ну, присудили ему алименты. Три раза переводы пришли, потом опять нет. Катя опять на дыбы — не буду искать! А я опять заставила. Подали розыск. И что бы ты думал: перелетел он из Ташкента в Алма-Ату. Только там его нашли, два раза деньги взыскали — в Свердловск удрал. Так вот до пятьдесят первого года и петлял, как заяц!..
Дверь открылась, вошедший в кабинет упитанный человек в хорошо пригнанном форменном кителе уверенно, только для порядка, осведомился:
— Разрешите, товарищ майор?
И, не дожидаясь ответа, кивнул умолкнувшей женщине:
— Привет, Дарья Анисимовна! Наверное, рассказываете о своем деле? Ответа пока на мой запрос нет.
— Давайте, товарищ Савин, попозже, — сдержанно сказал Чугаев. — Я позвоню.
Капитан удивленно двинул крупными плечами, вышел.
— Продолжай, Даша.
— Я уж, наверно, заговорила тебя. Может, сейчас некогда?
— Ничего, давай уж до конца.
— Конец скоро, — вздохнула Даша. — Петлял, говорю, петлял, как заяц, а в пятьдесят первом году объявился. Сам приехал.
— В Заломовск?
— Да, сюда... А тут к этому времени в Катиной судьбе изменение намечалось. Чего же — молодая еще, двадцать пять ей тогда было. В бобылки с этих лет грешно записываться. Она в ту пору в больнице работала — госпиталь закрыли. Познакомилась с механиком из МТС, хороший такой парень. И то, что у Кати дочка, — не останавливало, с дочкой брал. Неделю бы еще — и свадьбу сыграли б, а тут он, Гречко этот самый, и заявись. Прости, мол, ошибся, не могу без дочки, без тебя. Опять всякие жалкие слова — мне-то со стороны видно, чувствую это, а Катя словно помешалась. Плачет! И он, Максим, с мокрыми глазами ходит, от дочки ни на шаг. Ну, и малышка: папа, папа! Шестой годик шел, понимала!.. Поплакала моя Катя, сбегала к Алексею, это жених ее, попрощалась. Не могу, говорит, дочку лишать отца, какой ни есть, а отец!.. Начали они собираться в отъезд, опять его перевели, в Иркутск теперь. Да торопит: быстрей, быстрей! Как раз в декабре это было. Холода, помню, стояли, да и ехать не куда-нибудь, а в Сибирь, в зиму. Сам он в Иркутске еще не был, с квартирой ничего не известно, я и посоветовала: Олю, говорю, оставьте. Поезжайте, устраивайтесь, а как все наладится, так за дочкой и приедете. Да и вещей сколько набрали — куда сейчас с ребенком! По правде сказать, жаль мне было девочку отдавать. Привыкла, на руках у меня и выросла, свой-то уж большой был мальчишка. А эта такая ласковая. Пусть, думаю, пока они там обживаются да устраиваются, у меня побудет... Ну, уговорила. Тут я незадолго три тысячи по займу выиграла, дала их Кате — пальто велела собрать, у нее старое было. Вот так. Проводила, все будто честь по чести, на вокзале только Катя плакать начала. То меня целует, то дочку, а сама плачет!..
Волнуясь, Даша сняла платок и тут же снова накинула его на плечи.
— Уехали они, значит, в декабре, под Новый год, а пятнадцатого января Максим за дочкой приехал.
— Один?
— Один. Привез от Кати письмо, так, из тетрадочки вырвано, несколько строчек. Пишет: Даша, собери Оленьку, одень потеплей... Прочитала я, помню, и сомнение какое-то взяло. Почерк ее, а чего-то не так. Пятна еще на бумаге, как от воды. Плакала, что ли, спрашиваю? Максим рассердился: что за глупости! В планшетку, говорит, снег, наверно, попал. Успокаивает: пока, говорит, на частной квартире, но обещают казенную, Кате в аэропорту работу дают — в общем, все в порядке. Я-то думала, хоть переночует ночь, а он торопится. Трое суток, говорит, только отпуска дали. Прямо с ночным поездом до Москвы, а там на самолет и — до Иркутска... Начала я собирать, два чемодана получилось, а он сердится: куда столько? Отбирает что только поновее. Игрушки начала класть — тоже не велит: своих, говорит, накупим. Потом, как собирались, еще один раз поссорились. Хотела я Олю в новую шубку одеть, только что летом цигейковую ей купили, хорошенькая такая, очень уж ей к лицу, а он по-своему решил: положи, говорит, в чемодан, пусть в старой едет, чего по вагонам тереть. И тут послушалась, по его сделала!..
— Письмо Кати сохранилось? — поинтересовался Чугаев.
— То-то и беда, что нет. Понимаешь, как странно получилось. Пришла я с вокзала, часа так в два ночи, легла, а уснуть не могу. Оленьку все жалко было, а тут она еще спать хотела, капризничала — ночь ведь. Потом встала, хотела еще раз письмо прочитать, а его нет.
— У кого оно было?
— Как прочитала, на комод положила. Так и лежало там. А тут смотрю — нет. Сначала думала, со сборами сама куда и задевала, а теперь вот и капли не сомневаюсь: он взял!..
— Так, а дальше? — с возросшим интересом спросил Чугаев.
— Дальше? — голос у Даши дрогнул. — Дальше ничего не было. Почти пять лет прошло — и ни одного письма.
— Да ты сама-то не писала разве? — спросил Чугаев, слегка постукивая карандашом по столу.
Даша с упреком посмотрела на Чугаева.
— Как же не писала! Сначала ждала адреса. Максим говорил, квартиру дают, обещал сообщить. Потом пришла от него открытка: доехали, мол, хорошо, не тревожься, приветы от Кати и Оли передавал. И замолчали. Ждала-ждала, раз написала, другой — молчат. Сначала, по глупости, подумала — обиделись на что. Потом, знаешь как — завертелась, свои хлопоты, работа. Под Новый год дала телеграмму — не ответили. Тут уж я немного рассерчала: не хотите, мол, — не надо! Еще так год прошел. Потом болела я долго, в больнице лежала, на курорт ездила...
— А что такое?
— Да так, с сердцем плохо было... Тут сын подрос, с ним беспокойство. Знаешь ведь, как в жизни — крутишься, месяц за месяцем и летит. В позапрошлом году, как немножко в себя пришла, не выдержала, написала в Иркутский аэропорт. Ответили: техник Гречко не работает с пятьдесят первого года, настоящий адрес неизвестен. Тут еще больше обида взяла: вот, мол, даже адреса не сообщили! А в прошлом году, в сентябре, Леня — это сын мой — видел Гречко...
— Где? — живо спросил Чугаев.
— В Витебске. Он строительный техникум кончает, на практику туда ездил. А вернулся, говорит: знаешь, мама, я дядю Максима видел. Случайно встретил, на почте. Торопился, говорит, на самолет. Леня сказал ему: мы, мол, обижаемся, что не пишете. Он вроде еще удивился: Катя, говорит, писала вам недавно, не знаю, почему не получили. Живем, говорит, хорошо, Катя работает, Оля в школу ходит...
— Ну, так чего ж ты затревожилась? — Испытывая чувство облегчения, Чугаев размял папиросу, вынул спичку. — На письма твоя сестра ленивая, вся беда в этом.
— Если б только в этом!
