Как надо любить! С каким восторженным недоумением смотреть на любимую, чтобы иметь право так ей сказать!
А у меня этого права нет, и я совершенно бесправно думаю о Зинке, с тоской, от которой цепенеет тело. А на старом гостиничном матраце еще не разгладились вмятины от крутого Зинкиного тела: «Хлеб наш насущный»…
Я пнул ногой кровать и пошел в столовую.
Столовая помещалась здесь же внизу. До революции тут был ресторан «Венеция». Потому и гостиница тоже называлась «Венеция». Так ее все и продолжают называть, хотя черная вывеска над крыльцом утверждает, что это «Дом крестьянина № 1 Горкомхоза».
В столовой завтракали ребята с тракторных курсов. Они сосредоточенно доедали гуляш с пшенной кашей. Ели дружно и в полном молчании, как привыкли есть у себя в деревне, собираясь на работу, когда все едят из одной чашки, и если зазеваешься — голодом насытишься.
Такова одна из многих привычек, с которыми они пришли на курсы. Тут новая жизнь, и у каждого своя тарелка, можно бы и не спешить, но привычка, как кошка при переезде: ее первую пускают в новую избу. Кошка — символ домашности. Старые привычки долго еще живут с нами, и мы их подкармливаем и даже ласкаем, разнежившись.
— Как жизнь? — спросил я по дороге к окошку, откуда усатый завстоловой сам выдавал еду. Зная, что ответа не будет до конца трапезы, я сразу добавил: — Приятно вам жевать…
Ваня Гавриков как раз покончил с гуляшом и, придвигая к себе стакан мутного компота, торопливо проговорил:
— А у нас не жуя пролетает.
Ваня Гавриков — все зовут его просто Гавриком — только что единым духом вытянул стакан компота и сидел отдуваясь. В его глазах — томность, свойственная заласканному деревенскому гармонисту. А в самом деле он, веселый, легкий характером парнишка, только что не в меру балованный — властитель девичьих мечтаний.
Ему и в городе жилось проще и легче, чем остальным. Всегда найдется кому и белье постирать, и кудри причесать. И просить не надо, сами навязываются. Тракторная наука давалась ему легко, может быть потому, что он к ней подходил без робости, а все с той же снисходительностью.
Гаврику еще не исполнилось семнадцати лет, и у него нежный певучий голос. Растягивая слова, он ответил на мой вопрос:
— Мы-то ничего, мы живем. А Семка Павлушкин утек.
Тарелка выскользнула из моих рук, хорошо, что над столом.
— Как «утек»?
— Сбежал. — Гаврик рассмеялся и развел руками. — Утром проснулись — нету его. И торбочки нету. Утек, совсем…
Рядом с Гавриком сидели Ольга Дедова и Гриша Яблочкин. У Ольги круглое скуластое лицо, очень загорелое, обветренное и выгоревшие на степном солнце брови и ресницы. У нее чудесные карие глаза, переливающиеся глубоким мягким светом. Темные волосы коротко, по-мужски острижены.
Она взглянула на Гришу, и мне показалось, что она презрительно улыбнулась. Презрительно или тревожно, я не разобрал и потребовал ответа:
— Почему сбежал?
Гриша отчужденно молчал и Ольга тоже. Но для меня было ясно: они все знают о бегстве и, может быть, даже сами помогли Павлушкину, хотя бы только тем, что не сумели его удержать.
От соседнего столика подбежал Митька Карагай, оренбургский казачишко, темнолицый, горбоносый, всегда готовый вспыхнуть, как головешка на ветру. Казачишко из самой станичной голи, он мне рассказывал, что когда его батьку снаряжали на войну, то коня ему покупали на общественные деньги. Своих-то у них никогда не водилось.
Он подбежал ко мне:
— Сбежал! Зачем так говоришь? Ушел человек. Хочет — живет, не схотел — айда в степь! Сбежал…
— Постой, Карагай, не тарахти. — Гриша отставил стакан и спросил у меня: — Ты сам-то почему на занятия не ходишь?
— А я и не обязан.
Я сказал глупость и сразу это понял, потому что все посмотрели на меня с сожалением, а Ольга все еще продолжала неопределенно улыбаться. Да, верно, я не обязан посещать все занятия, но я обязался вместе со всеми успешно закончить курсы, получить права. И, кроме всего, я должен помогать всем остальным. Это уж само собой.
— Трактор я освою…
Гриша согласился:
— Правильно, ты освоишь. Ты грамотный. Девять классов прошел. А Павлушкин девять лет на кулацких загонках науки проходил. У него башка-то вот как этот стол, без молотка ни черта не вобьешь.
— Верно говоришь! — заорал Митька Карагай.
А Ольга, все еще не переставая улыбаться, проговорила негромко, но с обезоруживающей бабьей жалостью:
— Ох и дурни вы все. Разве в том дело…
— А в чем же?
— Если бы я знала!..
— Не знаешь — не вякай!
Ольга оттолкнула Митьку, и, видно, рука у нее оказалась тяжелая: только у соседнего столика подхватили его товарищи и усадили на стул. Он сейчас же кинулся обратно. Но вокруг Ольги собрались трактористы, начался шум, а она возмущенно кричала на всю столовую:
— Не знаю, а молчать не буду. Промолчали Павлушкина. Кричать надо на всю степь.
— А про что кричать-то?
— Всем трудно.
— На чужую башку не сваливай, если сам дурак!
Из кухни выглянул завстоловой, послушал и скрылся. Через минуту он снова появился, но уже с экспедитором совхозной базы Грачевским. Послушали вдвоем. Экспедитор одернул свою гимнастерку и решительно двинулся к трактористам.
— По какому случаю сходка? — грозно спросил он.
— Павлушкин утек, — пропел Гаврик, — совсем, и с торбочкой.
— Утек? — Грачевский задумался, потом почему-то засмеялся, потом сострил: — Утечка, значит, усушка. — И снова грозно приказал: — По местам. В этом вопросе начальство разберется.
Накинув платок на свои стриженые волосы, Ольга скомандовала:
— Пошли, ребята, к начальству, а то они там и в самом деле разберутся без нас.
Она пошла к выходу, за ней потянулись остальные. Я остался доедать завтрак.
Увидев меня, Грачевский снял фуражку.
— Почтение особоуполномоченному. Женотдел-то как взбрыкивает.
