справится с рычагами трактора? А Ольга? Мне и в голову не приходило разглядывать ее руки.
— Не совсем так, — ответил я. — Ты комсомолка, а не какая-то совбарышня. Конечно, трудно тебе будет…
— Все меня только пугают. Трудно да трудно. А я прошу помочь мне, а не запугивать. Придется — сама испугаюсь. А все равно не сдамся. Завтра приду к вам на курсы. И нечего проверять мои домашние условия.
— Хорошо, — согласился я, и это у меня прозвучало так обреченно, будто она уговорила меня прыгнуть вместе с ней в пропасть.
— Нечего тут проверять, — презрительно повторила она.
Но получилось так, что проверять мне все-таки пришлось. На высоком крыльце дома появилась полная, очень подвижная женщина в голубом платье и соломенной шляпе с цветами.
— Вот, пожалуйста, — тихо сказала Тоня, — тетя в шляпе.
Я бы и сам догадался, что это и есть тетя, а она, в свою очередь, должно быть, приняла меня за достойного кандидата в женихи, потому что сразу же, как только Тоня нас познакомила, я был приглашен в дом «почайпить». Так тетя и сказала:
— Милости прошу почайпить.
Мы пошли в дом. Впереди тетя, за ней Тоня и я. Прошка поплелся за нами. Он был общительный пес и очень любил слушать, как разговаривают люди.
— Слышали, что Тонечка-то наша удумала? — спросила тетя с такой восторженностью, с какой рассказывают об умилительных проделках смышленого ребенка. Сказав это, она весело и заливисто засмеялась.
Прошло много времени, прежде чем я узнал то, о чем сейчас придется рассказать. Все это я узнал от самой Тони и в самом начале знакомства, и узнавал потом, в трудные для нее дни, когда отчаяние сменялось трепетом ожидания и когда ей требовалась дружеская рука и бескорыстный друг.
Нет, это был не я — бескорыстный друг; любовь корыстолюбива и неуступчива, и как раз меня-то она меньше всего хотела видеть в те дни. Таким другом оказался ее дед Василий Иванович Вишняков, машинист водокачки на станции Бор. Тоня говорила, что он лучший из людей, каких только она знала, несмотря на то что в семье Вишняковых и еще в очень многих семьях считали его просто дураком и отщепенцем, опозорившим не только свою семью, но и все чиновное сословие города.
Задолго до революции, окончив реальное училище, он, вместо того чтобы определиться на приличную его званию службу, поступил в железнодорожное депо простым слесарем. Его уговаривали, ему грозили, но он только отмалчивался и неловко улыбался.
А отцу он смиренно объяснил:
— Противно мне с вами жить, как с прокаженными или с горькими пьяницами.
Глядя на его тихую, отчасти виноватую улыбку, отец даже не вспылил, не возмутился.
— Пошел бы в монастырь, дурак. Намного почетнее…
— Почетнее рабочих ничего нет.
— Пьяницы они и бунтовщики…
— Они справедливые, — сказал Василий Иванович все с той же тихой улыбкой, но так убежденно, что отец растерялся.
— Да ты и сам… — пробормотал он. — Ты сам бунтовщик. Тихий, а бунтуешь.
— Нет, — ответил сын, — этого я не могу, бунтовать. Нет…
— Ну хорошо, — сказал на прощание отец, — иди к своим справедливым. Только об одном тебя прошу: женишься, пойдут дети, старшего твоего сына я к себе возьму. Обещай мне это.
Василий Иванович обещал. В городе ему долго проработать не дали. Начальник депо предлагал ему различные конторские должности, и многие старые знакомые тоже начали донимать его своим сочувствием. Тогда он уехал на станцию Бор, женился на дочке машиниста водокачки и сам занял место своего тестя, когда тот ушел на покой.
Так мне рассказывала Тоня в первые дни нашего знакомства, и по тому, как нежно она улыбалась и как сияли ее глаза в сумраке мохнатых ресниц, я понимал, какой хороший человек ее дед. Меня даже не смутило, что я безоговорочно полюбил его и проникся к нему несказанной благодарностью за все Тонины радости.
Кое-что к этому рассказу добавили и остальные члены семьи — ее отец, веселая тетка и даже пес Прошка, позабывший свое собачье первородство. И отец, и особенно тетка, усматривая во мне возможного жениха, вначале были в меру приветливы и в меру откровенны. В ту именно меру, когда каждый стремится с подкупающим простодушием блеснуть всеми своими прекрасными качествами, которых, скажем прямо, не так-то много, и прикрыть убогие обывательские пороки.
Прошка ж был во всем откровенен, и ничего не скрывал этот живой герб дома Вишняковых. Но каждый герб требует расшифровки. Поэтому надо рассказать именно о самом доме, в котором жила Тоня.
Он был большой, пустоватый, и в нем как-то особенно гулко отзывались все шорохи, потрескивания и голоса. Это, наверное, оттого, что дом сложен из старых, отслуживших свой узаконенный срок телеграфных столбов, привыкших гудеть на степных просторах. И если приложиться ухом к стене, то кажется: и сейчас слышно струнное гудение проводов.
Эти столбы Тонин отец купил еще до революции у знакомого почтового чиновника.
— Я была отчаянно влюблена в того чиновника, — рассказывала тетка шепелявым голосом.
Всегда, вспоминая о своих амурных приключениях, она начинала шепелявить для интимности и уводить черненькие птичьи глазки вверх под пухлые веки.
— Так была влюблена, просто до ужаса. Не помню, как его — Пеньков, Еньков… Он был усатый и очень щекотно целовал меня вот здесь.
Она показывала на свою толстенькую грудь и взмахивала пухлыми ручками:
— Конечно, ничего еще у нас не намечалось. Мне было восемь лет.
— В восемь лет не влюбляются, — сказала Тоня, которой надоели теткины любовные истории и еще больше сама тетка.
— Некоторые не влюбляются и в семнадцать.
— А это не ваше дело.
Отец говорил:
— Грубишь ты тетке, а этого не надо. Она добрая.
— Она глупая.
— Добрые всегда глупые или кажутся глуповатыми, — изрек отец.
— Это неверно.
Отец строго взглянул на нее.
— Если я говорю, то, значит, верно. Глупость — это в женщине не главное несчастье.
— А какое самое главное?
Отец двумя пальцами провел по клинышку бородки, как бы подоил ее. Этот жест он давно уже приметил у начальника депо и считал его очень утонченным и в то же время солидным. С тех пор он стал подстригать бородку клинышком и с достойной задумчивостью подаивать ее большим и указательным пальцами. Это помогало ему глубокомысленно произносить престарелые истины.
И сейчас он завел было пространную речь о долге женщины, но Тоня перебила его:
— Я тебя о самом главном несчастье спросила, а не про обязанности.
— Я и хочу сказать, что все несчастья являются результатом несоблюдения…
— Да главное-то что? Что?
Он раздраженно сорвал пенсне:
— Это тебе еще рано знать.
— А вдруг будет поздно, когда узнаю?
— Не болтай чего не понимаешь.
— А я все понимаю. Мне тетка сказала.
