— Если ты про меня, то ошибаешься: просто я умею владеть собой и подчинять свои эмоции логике событий.
Я не поверил в это чисто приспособленческое признание. Что-то не замечал я раньше такого за ним. Не был он приспособленцем, хотя бы потому, что он не трус и у него есть свое мнение. Но он продолжал:
— А главное, никогда не торопись с своими эмоциями, меньше наломаешь дров.
Тут уж и мне захотелось ответить какой-нибудь заезженной истиной, похожей на афоризм, и я продекламировал:
— Лучше ошибаться, но идти вперед, чем безгрешно топтаться на одном месте.
— Что это? — встрепенулся Потап. — Откуда?
— Из себя!
Нет, лучше десять раз раскаяться в своей недальновидности, чем безропотно выслушивать изречения, прямолинейные, как барабанный бой.
А Потап не растерялся:
— Хм. А похоже на цитату.
Пришел Андрей Авдеич, и наш дуэт прекратился сам собой.
Он сказал, что печатную машину очистили от мусора и глины и он ее осмотрел: все в порядке, облупилась краска, обгорело полотно на барабане, словом, пустяки, после ремонта будет работать как новая. Мы тут же открыли совещание, на котором решили привезти из города нашу старую «американку», чтобы не прекращать выпуск газеты. Новый печатник уже выехал.
— А как Калмыкова? — спросил Потап. — Переживает?
Авдеич взглянул на меня из-под длинных лохматых бровей и даже, кажется, слегка подмигнул:
— Зинка-то? Ничего. Оклемается. Горе утехи ищет.
Я отвернулся и нахмурился.
— Утехи? — Потап презрительно усмехнулся и также посмотрел в мою сторону, но я сделал вид, что не заметил. — Стишки эти дай ей для утехи. Ни на что они больше не годятся.
Все эти переглядывания совсем сбили меня с толку, и я не сразу собрался с мыслями, чтобы достойно ответить Потапу, а он тут же начал командовать:
— Ты поедешь в город, отгрузишь машину и привезешь ее. А мы пока тут номер наберем и сверстаем. Так что перерыва почти не будет. Сегодня же и отправляйся.
Он как угадал, что мне очень надо съездить в город и повидать Тоню, хотя эта мысль только что пришла мне в голову. Съездить в город и повидать Тоню и обо всем поговорить. Тогда все встанет на свои места и не будет ничего, что бы угнетало меня. Как это раньше я не догадался?
А Потап подумал и, уже не глядя на меня, неохотно сказал:
— Выбери там два-три стишка. Надо все-таки отметить.
Правильный человек Потап, до того правильный, что мухи дохнут, как прямодушно утверждала Зинка.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ
Город показался мне опустевшим и неприютным, потому что в нем не оказалось Тони и никто, ни один человек не знал, где она. Или знали, но не хотели сказать.
В райкоме Галахов сдавал дела своему заместителю Кунину и прямо сиял от счастья. Он изо всех сил старался изобразить озабоченность, но у него ничего не получалось. Смущенно он сообщил, что его командируют на учебу. Сбылась мечта!..
Я сжал его руку, он стиснул мою с таким жаром, что я поморщился. Володька сейчас же заметил это и почему-то принял на свой счет:
— Ты чего поджимаешься?
— А ты чего: в совхозе был, а в редакцию не зашел?
Он тут же дал мне понять, что он теперь хозяин положения:
— На шестой экономии ты ни разу не был, а вот там трудно ребятам. Помочь надо, они, понимаешь, работают с энтузиазмом. Не поджимаются, понимаешь?
Еще дела принять не успел, а уж налетает. Ну я тебе налечу.
— Ты вот был, понимаешь, а что сделал, понимаешь?
— Съезди и посмотри.
— Посмотрю. И, будь уверен, напишу.
Конечно, это противно угрожать человеку, но мне было все равно, а кроме того, если Володьку сразу не осадить, то он очень возомнит о себе. Он моментально сообразил, что с прессой ссориться невыгодно, и начал оправдываться.
— В редакцию я, понимаешь, не успел. А редактор сказал, будто ты уехал.
Сразу сообразил. Начал оправдываться и подвирать, но мне было не до него. Я отвел Галахова к окну и спросил про Тоню.
— Вишнякова? А… Ну как же! Ты ее взялся на курсы устроить. Тебе поручили. Она что, не пошла? Я тебе сказал: «Потом не жалуйся».
— Да я и не жалуюсь. Пропала она. Вот уж неделя пропала.
— Как пропала? Сейчас узнаю.
— Да я уже узнавал: с учета не снялась. И никто ничего не знает.
— Никуда не денется. Да ты уж не… Ага, все понятно. Я это давно заметил. А ты у нее дома был?
— Был. Не говорят.
Володька что-то писал за столом. Подмял голову, он сочувственно высказал предположение:
— Прячут?
— Нет, — сказал Галахов, — такую не спрячешь. Ты что, Тоньку не знаешь? Сама прячется.
Вот это мне даже еще и не приходило в голову.
— От кого?
— А я знаю? От тебя, может быть…
Зачем ей прятаться от меня? Сказала бы просто, что не хочет видеть, и дело с концом. Нет, что-то тут не так. Я начал припоминать все наши разговоры и все встречи, которых было не так уж много, и не мог вспомнить ничего такого, что бы могло оттолкнуть Тоню от меня. Ничего, кроме одного того несчастного дня. Так я же все объяснил ей, она прочитала мою записку. А может быть, она порвала ее, не прочитав? А может быть, и порвала-то не она? Тогда кто?..
С тяжелым грузом сомнений и догадок потащился я в гостиницу. По темным улицам бродил степной ветер. Он шатался между домами и заборами, забавляясь от скуки: кидал в окна колючей пылью, которую подбирал тут же на дороге, срывал листья с деревьев, скрипел всеми неисправными ставнями и расшатанными водостоками, улюлюкал в печные трубы. Словом, хулиганил мелко и тоскливо. Ничего другого не приходится ждать от первого, еще неокрепшего осеннего ветра. К зиме войдет в силу, и тогда покажет себя.
И гостиница удивила меня необычной тишиной. За барьерчиком, где в этот час дежурному полагалось пить чай и размышлять о человеческой суете и о своем величии, никого не было. Облокотившись на барьерчик, я прислушался. Ага, на втором этаже есть живые люди, и они там совершают какую-то трудную работу. Я подумал, что это должны быть сильные громоздкие люди, вон как они топают и пыхтят, перетаскивая что-то тяжелое. А может быть, они укрощают того самого слона, который не давал мне спать по утрам. Да, было такое хорошее, безмятежное время!
Зазвенело стекло, грохнулось, покатилось по полу что-то медное и звонкое, и раздался
