Сылвы. Слушая рассказ Анфисы, Артем во всем ей верил, тогда еще не зная как следует, что значит для человека даже простая прогулка по сосновому бору. И только много лет спустя, когда самого сбило с ног и когда ему пришлось очень плохо, он в полной мере понял и прочувствовал это. Понял и сам рассказывал об этом, не отделяя свои ощущения от того, что думал и чувствовал писатель, и путая вымысел с действительностью.
Мастер или это он, Артем, лежал под теми вон соснами? Только тогда они стояли на самой опушке бора, а не как сейчас, среди холмов, поросших мохнатым молодняком. Мастер лежал на спине и сквозь причудливо изогнутые сосновые ветви видел небо. Ветви словно отлиты из темного, тяжелого золота, и небо над ними казалось необыкновенно синим и глубоким.
Воздух его одурманил. Его сразу начинало клонить в сон. Только спустя несколько дней он, как искусный дегустатор, начал вникать во вкус этого первозданного воздуха, отделяя один запах от другого. Он улыбался при этом, как будто в его воле было создать воздух так, как ему хотелось. От стволов он брал бальзамический запах смолы и смешивал его с запахом хвои и все это разогревал в солнечном, полуденном жаре. Такую смесь можно получить только от сосны, выросшей на легкой песчаной почве, и под ветром, идущим с далеких гор, и от реки с чистой, прозрачной водой. Полученную смесь он разбавлял сложнейшим по составу воздухом клеверных полей, пойменных разнотравных лугов и колосящейся ржи. Теперь осталось только добавить немного могущественного запаха земли, идущего из зарослей папоротника в самых глубинах бора.
Его легкие поглощали эту смесь в огромных дозах. Теперь он сам приходил в бор и не лежал там, а большей частью бродил между соснами, вслушиваясь в миллионоголосый органный шум, идущий по вершинам даже при полном безветрии. Долго он не мог понять причины этого, пока сам не увидел, как в ясный полдень, когда все в бору замерло, уснуло, хвоя и листья продолжают чуть заметно шевелиться. Потоки влажного воздуха поднимаются от корней, текут вдоль стволов, создавая в кронах многочисленные завихрения, приводят в движение каждую хвоинку. Вечное движение, вечный шум, вечная жизнь. Тишины и застоя нигде нет и не может быть. В этом, впрочем, он был всегда убежден и очень обрадовался, сам даже не зная почему, увидев, что природа с ним заодно. Или он заодно с природой?
Природа!.. Никогда он так близко не сталкивался с ней. Просто у него не было времени подумать о ее силе и ее отношении к нему. Он никогда не связывал себя, свое существование с природой. Его дело — революция. Он воевал за счастье трудового народа. Когда вражеская пуля вышибла его из седла, он не сдался, не прекратил борьбу, он стал бить врагов революции новым оружием — пером. Война за счастье трудового народа продолжается, а для войны нужны здоровые люди, бойцы с крепкими мускулами и ясным умом. Природа рождает чистые мысли, дает здоровье и силу. Да здравствует природа!
Так думал Артем, приписывая свои мысли выздоравливающему Мастеру. И всегда в мыслях своих он возвращался к неторопливому Анфисиному рассказу о том, как Мастер помогал ей косить траву, какие беседы вел с мужиками в длинные теплые вечера и как он душевно улыбался при этом. Он не мог не улыбаться. А как же иначе — к человеку вернулась его любимая жизнь!
Много лет спустя все это Артем описал в своей книге, которую так и не решился не только опубликовать, но даже показать друзьям. Может быть, потому, что он писал о них именно как о друзьях — беспощадно и нелицеприятно, что не всем могло понравиться. Он ничего никому не прощал. И себе тоже. Он не был трусом, просто он был деликатным человеком, но, оправдываясь перед самим собой, он ссылался на литературное несовершенство своего труда.
Вернувшись из своей первой командировки, Артем передал Николаю Борисовичу почтительный и ласковый Анфисин поклон. Глаза редактора как-то странно при этом блеснули. Артем смущенно подумал, что это может быть «скупая мужская слеза», но сейчас же отогнал эту святотатственную мысль. А редактор на минуту склонился над гранками, чтение которых, как Артем скоро убедился, притупляет всякую чувствительность.
— Да, — сказал Николай Борисович, отодвигая гранки, — Анфиса… Крепкая старуха. Корень жизни. — И внезапно заговорил о Мастере. — Конечно, никто из нас тогда и не думал, что из него что- нибудь получится, кроме газетчика. Ведь мы даже достоверно не знали его незаурядного прошлого. Командир кавполка! Он и работал, как в атаку вел свой полк. Стремительный был человек. Вот я вам расскажу…
И наконец Мастер решил испытать свои силы, измерить их самой жесткой мерой: если он здоров, то все выдержит, если нет, то кому он нужен? Революция требует сильных, здоровых борцов.
Он только смеялся, слушая уговоры друзей.
— Нет, больного вы меня одолели: привезли в лес. Теперь я здоров и сделаю так, как хочу.
А решил он проплыть по Сылве до самого ее устья. И проплыл. Друзья следовали за ним в лодке и наперебой орали, то доказывая, какой он дурак, то подбадривая его. Так он и доплыл до самого того места, где Сылва с Чусовой встречается. Там он вышел на берег и упал в горячий песок. Друзья подбежали к нему.
— Могу, — сказал он, задыхаясь. — Ого-го!.. Все могу!
Кто-то осуждающе отметил:
— Это просто мальчишество…
— Да? — спросил Мастер, и глаза его весело блеснули. Он притих, прижался щекой к песку, как будто прислушиваясь к тихому голосу земли.
И все насторожились.
— Мальчишество? — Он счастливо засмеялся и вскочил на ноги. — Верное слово сказано.
Стоял лохматый, скуластый, торжествующий. Песок скатывался между его острыми мальчишескими лопатками.
Величественно подняв палец, он назидательно проговорил:
— Вы по скудоумию своему даже не понимаете, какая великая истина сказана: мальчишество! Здорово! Берегите в себе мальчишку, товарищи. Не убивайте его кислой, лысой старостью. Берегите мальчишество.
— Шалопай он был. — В этом месте своего рассказа Николай Борисович зевнул и покрутил головой.
Не его ли Мастер обвинил в скудоумии? Артем сейчас же отбросил эту мысль: во многих словах и поступках Николая Борисовича нет-нет да и проглянет смекалистый, скорый на выдумку мальчишка. Скорей всего Мастер просто пошутил.
— Шалопай, — продолжал Николай Борисович. — Да и мы все не лучше были. Мальчишества этого в нас хоть отбавляй. Вот еще помню…
На второй день после своего заплыва Мастер объявил, поскольку своей силой и выносливостью он в общем и целом доволен, то осталось проверить здоровье. С этой целью он намерен втиснуться в колоду, наполненную студеной ключевой водой, и пролежать в ней две минуты.
— Верное воспаление легких, — сказали ему. — Вода четыре градуса.
— Ладно. Четыре минуты.
— Тут и умываться не всякий выдержит, учти, чудак!
— Чудаки украшают жизнь.
Должно быть, железным здоровьем наградила его судьба. Даже и не чихнул после ледяной купели. Все в полном порядке, продолжаем борьбу. Да здравствует жизнь!
Разбудила Артема тишина. Такая первозданная, какая, наверное, была в последний день творения, когда господь слепил первого человека и выставил его на солнышко для просушки.
Впечатление первозданности усилилось, едва Артем вышел на влажное от тумана крыльцо. Туман, густой и легкий, окутывал только что сотворенную землю. Солнце, нечеткое, оранжево-розоватое, только еще угадывалось за невидимыми горами и лесами. Ближние сосны и деревья по ту сторону оврага и какие- то постройки, все неясное, нечеткое, неотделимое от тумана еще только неуверенно стремилось принять
