Она отошла от окна. Теплаков все еще стоял у двери: чужой, лишний, ненужный.
— Ну, вот и уходи, — легко, как совершенно постороннему сказала она.
— Нет, погоди, — он сделал рукой величественный жест, как бы желая пригвоздить ее к месту. — Ты погоди. Измену мне не приклеивай.
— Ты уйдешь?
— А зачем? Я дома…
— Нет у тебя дома. Ничего у тебя нет! Ты думаешь, ничего я не знаю? Все знаю. Как ты в плен сдался. Этой измены тебе мало?
— Меня раненого взяли…
— А кто тебя ранил — знаешь?
— Там, может быть, из тысячи автоматов палили…
— Тысяча тебя не тронула. В тебя один стрелял.
— Кто?
— Свои стреляли. Когда ты к немцам бежал… Кленов тебя ранил. Он и письмо прислал об этом. Так что отпираться тут бесполезно. Вот и уходи.
С него вдруг слетела вся горделивость. Он сразу обмяк, сжался и с готовностью согласился уйти так, чтобы его никто не заметил. Но в сенях все-таки сказал:
— Ты меня как тайного любовника провожаешь. — Рассмеялся и добавил: — Или как вора…
Оставшись одна, Анисья Васильевна минуту постояла у двери. В цветнике, заслоненные от нее мальвами, разговаривали и громко смеялись ее дети. Все, что она делает и делала всю жизнь, предназначено для них. Она воспитала детей, которые никогда не будут изменниками. И совсем им незачем знать все муки, через которые ей пришлось пройти.
Права она или нет? Она считала, что права.
А из цветника доносились голоса ее детей.
Клавдия сказала:
— А я во сне видела, что мой Ваня…
— Твой? — спросил брат.
— Что мой Ваня, — подчеркивая каждое слово, продолжала Клавдия, — получил самую первую премию…
— Этот твой сон утром по радио передавали, — снова перебил Павел и засмеялся. — Я сам слыхал.
Но она, переждав, когда он кончит говорить, продолжала, будто и не слыхала его слов:
— Во сне видела, что получил самую первую премию за русские песни, а он, вот смех-то, все лето рапсодию разучивал.
Все трое засмеялись, а Машенька сквозь смех сказала:
— Я тоже этот же сон видела.
Они смеялись не тому, что это было очень уж смешно, им было просто хорошо в теплый летний вечер, среди цветов, около своего дома. И, главное, они были совершенно уверены в своем праве на счастье. Они ни минуты не сомневались в нем. Это привилегия молодых — совершенно верить в свое право на счастье.
Слушая смех детей, Анисья Васильевна тоже улыбнулась и подумала, что, может быть, совсем и не страшно то, чего она так боялась. Эти страхи, подкравшиеся из тумана давно прошедших бед и переживаний, наверное, совсем не страшны молодым.
У них будет своя жизнь, будут радости, будут ошибки, страдания. Все будет. Но, наверное, никогда не будет черных измен, мелочных расчетов и страшного душевного рабства.
Поздно вечером мать и дочь сидели в своем цветнике под березой. Павел ушел провожать Машеньку, и они не ждали, что он скоро вернется.
С аэродрома доносилось тоскующее жужжание самолета: казалось, он блуждает в темных просторах огромного поля среди красных и белых огней и никак не может отыскать то место, откуда вернее взмыть в ночное небо.
— Ты теперь осторожнее купайся, — сказала мать, — не так отчаянно.
— Сама знаю, — ответила Клавдия, потягиваясь в темноте. — Спать хочу.
— Откуда тебе знать-то?
— Не маленькая…
— Ну смотри…
— Да уж смотрю, будь спокойна.
Анисья Васильевна ничего не успела ответить, потому что в это время над домом с торжествующим ревом пронесся самолет. Он прошел так низко, что на березе зашевелились листья и она так вся встрепенулась, будто собралась кинуться вслед за ним в какой-то безумный полет. А потом, словно одумавшись, опустила ветви, аккуратно расправив каждый листок, и затихла.
Ее место здесь, у этого дома, ее обязанность охранять его от всех напастей, оберегать жизнь, которая никогда не угасает под его крышей. Для этого она и посажена здесь и названа нежным девичьим именем.
Так подумалось в эту минуту Анисье Васильевне, и она благодарно погладила прохладную шероховатую кору на стволе старой березы.
