10
Игорь собирал пневматический самонаклад; печатной машины. Это был простой и очень, остроумно задуманный механизм, полностью устраняющий нудный, однообразный труд накладчика, который всю смену с монотонностью автомата накладывает на барабан листы бумаги.
Самонаклад, деловито посапывая, осторожно снимал своими резиновыми щупальцами-присосками со стопы верхний лист бумаги и аккуратно накладывал его под зажимы барабана. Одновременно он придирчиво исследовал каждый сантиметр листа и, если находил оторванный край, загнутый уголок или другой какой- нибудь изъян, громко сигнализировал об этом, требуя немедленного вмешательства человека.
Приходил рабочий, выдёргивал бракованный лист и, нажав кнопку, снова пускал в ход умную, знающую своё дело машину.
Работая, Игорь думал, что хорошо бы установить такой аппарат для распознавания людей и их поступков. Очень всё сложно и не всегда понятно. Ведь научились же делать сложнейшие механизмы и насквозь просматривать стальные листы, научились видеть и слышать, что происходит в глубинах океанов и на огромных высотах стратосферы.
А вот сам человек ещё остаётся недосягаемым. Человеческая душа глубже океана и менее доступна, чем стратосфера. Её не просмотришь, не прощупаешь никаким аппаратом.
Задумавшись, Игорь не заметил, что внизу давно уже стоит Иванищев, директор типографии, и очень внимательно следит за работой.
Постоял, посмотрел пристально и придирчиво, как смотрел на всё, подчинённое его директорской воле, потом отрывисто спросил у главного инженеоа Каплевой:
— Соображает парень-то?
Каплева посмотрела на Игоря своими чёрными печальными глазами и решительно ответила:
— Ещё как! На шестой разряд уж сейчас вытянет.
Принимая Игоря на работу, она не долго расспрашивала его. Всё было понятно и без расспросов: окончил десятилетку, увлечён техникой, имеет восьмилетний стаж работы на детской технической станции и в школьной мастерской. Чего ещё лучше. Готовый слесарь.
И в самом деле, за месяц Игорь так рассмотрел все механизмы и так понял их особенности, словно проработал в типографии не один год.
11
Лиза надела новое платье, бледно-голубое, очень широкое внизу, но обтягивающее плечи и грудь.
Сегодня в типографии вечер, будут вручать переходящее знамя министерства и премии. Уже вывешен приказ о премиях, есть там и её фамилия, и она впервые названа линотиписткой, а не ученицей, как было до сих пор.
Теперь она человек, имеющий профессию, твёрдо стояший на ногах.
А платье получилось удачное. Она повернулась, не отрывая взгляда от зеркала. Широкая юбка, опадая голубой шёлковой волной, расплескалась по ногам.
Отец позвал из спальни:
— Лизавета.
Он сидел у маленького столика и, глядя в зеркальце, стоящее перед ним, поглаживал пальцами щёки, порозовевшие от бритья.
Смолоду он был щеголь, любил хорошую одежду, следил за своей наружностью и даже сейчас, дожив до дедовского положения, эти привычки сохранил. Русые свои волосы, всё ещё густые и вьющиеся, подстригал с затылка по-молодому, бороду брил через день и любил, чтобы усы ровной щёточкой протягивались над губами.
— Подстригла бы ты мне усы. Гляди, скоро в рот полезут.
Подстригать усы было постоянной Лизиной обязанностью, и этой операции Василий Васильевич никому не доверял.
Всё шло согласно выработанному годами ритуалу. Отец сидел, запрокинув голову и широко расставив ноги. Руки лежали на коленях. Он косил на зеркало глазами, сосредоточенно скорбными, какие всегда бывают у человека, которого стригут или бреют. Лиза осторожненько, чуть касаясь усов, вела ровную линию. Ножницы щебетали, как воробей. Отец сидел напряжённо, боясь даже глазом шевельнуть. Но как только Лиза, закончив свою ювелирную работу, говорила: «Ну вот и навела красоту», отец мгновенно оживал. Он хватал Лизу, сажал к себе на колени и начинал щекотать колючими усами её шею и лицо. Лиза визжала и отбивалась. Потом отец, не выпуская дочку из рук, глядел в зеркало, причёсывал всклокоченные усы, а Лиза в это время лезла к нему в карман, зная, что там приготовлен подарок для неё. Сначала это были конфеты, потом ленты, потом духи, недорогие брошки или колечки.
В этот раз, когда Лиза, возбуждённая тем, что на ней новое красивое платье и что ей надо идти на вечер, где всё будет так торжественно и весело, вошла в спальню, то и отец и она сразу подумали, что сегодня всё должно измениться в их игре и что, собственно говоря, кончилось время игр.
Но оба они сделали вид, что ничего не произошло. Лиза взяла маленькие ножницы, которые употреблялись только для подстригания усов, и склонилась над запрокинутым лицом отца. Она, как и всегда, смотрела только на кончики ножниц. В доме стояла предвечерняя тишина. Из столовой доносились тихие голоса и сочный хруст разрезаемой ножницами материи. Это мать помогала кроить одной из своих многочисленных приятельниц.
— Ну вот и навела красоту, — проговорила Лиза, бросая ножницы на столик, и вдруг помимо её воли в ней возникло то детское чувство, которое появлялось всегда в такую минуту: она замерла, ожидая обычной ласки отца. Но он осторожно взял её руки и посадил к себе на колени. Она притихла, прижалась к отцу и потёрлась щекой о его колючие усы.
— Спасибо, дочка, — сказал он. — Ну, доставай подарок.
Она посмотрела в зеркало, в его глаза и не заметила в них прежней весёлой лихости. Глаза отца были скорбны, как будто ему всё ещё продолжали подстригать усы.
Привычным движением сунув руки в его карман, она вытащила длинную плоскую коробочку. Там лежали золотые часики.
— Ой, папка! — прошептала она.
— Ничего. Ничего. Носи, — почему-то растроганно произнёс он и нагнулся к зеркалу, одной рукой продолжая прижимать к себе дочь, а другой приводя в порядок усы. — Неси. Ты сейчас рабочий человек. Ты полным человеком стала, хотя тебе ещё нет девятнадцати.
Он говорил ей, что дело не в годах, что человек без специальности ещё не имеет права на человеческое звание и чем выше у него мастерство, тем больше ему и почёта и права в жизни. Поэтому он, рабочий, считает, что каждый долженстать мастером, техником, инженером. Без этого не может быть коммунизма.
— Вот и смотри, Лизавета, кто около тебя ходит. Ты, конечно, взрослый теперь человек. Квалифицированный. Рабочий разряд имеешь.
Лиза поднялась с его колен и, стоя около зеркала, наблюдала, как выглядят на её руке золотые часы. Она не первый раз слышала рассуждения отца о гордости рабочего человека и о том, что мастерство высшая доблесть на свете, и считала, что говорить об этом не надо. Ведь никто же не станет каждый день повторять, что по утрам необходимо умываться.
Решив, что часы придают ей более законченный и даже солидный вид, она сказала:
— Никто ещё около меня не ходит.
— Я это не для контроля говорю. То есть будто бы я или мать тебя проверять хотим и тому подобное. Ты знаешь, нет у нас такой моды.
Лиза, глядя в зеркало, отозвалась:
— Ещё бы!
