И станция, где он сошел с поезда, тоже называлась «Урень».
— Знатная встреча! — Боев поглубже спрятал голову в холодный воротник желтого кожаного пальто и отправился отыскивать дом, где помещалась экспедиция Уреньстроя. Это было почти напротив вокзала, две минуты ходу, но ураган сместил все представления о времени и пространстве. Пока добрался по снежным сугробам, вымотался, словно десять километров прошел по бездорожью. Но зато экспедитор очень ему обрадовался:
— Ого! Все-таки доехали? А я уж и не мечтал, что поезд пробьется. Этакая несусветица.
Он, маленький, суетливый, бестолково совался по углам большой неприбранной избы и все говорил, не переставая:
— Вот сюда садитесь, к печке. А я чего-то все сплю да сплю. Никак не насплюсь. Товарищ Стогов даже обижается: как ни позвонит по телефону, а я сплю. Днем еще ничего: то груз получать, то отправлять, то зайдет кто. А вчера товарищ Пыжов приезжали, очень сурьезно разговаривали…
— Пыжов? Это кто?
— Пыжова не знаете? — Экспедитор от изумления даже перестал чесать свою спутанную бороду. Есть же на свете счастливые люди, еще не знающие Пыжова! Он вздрогнул и почему-то шепотом пояснил:
— Он тут главней главного. Наблюдатель — вот кто!
— А по должности он кто?
— А зачем ему должность? Никакой у него должности и нет.
— Уполномоченный? — догадался Боев.
— А кто его знает… Может он, уполномоченный, да какой-то, что ли, главный над всеми. Говорю, наблюдатель. Все его опасаются.
Ничем больше не мог он объяснить могущества Пыжова. Силен человек, а в чем дело — про то знают начальники, с них, значит, и спрос. Ясно, если уж человеку нечего сказать, то он всегда ссылается на начальство. И в таком случае, не зная человека, никогда не разберешь — хитрость это или глупость. Этого мужика Боев знал плохо и переменил разговор. Спросил, что нового на строительстве гидростанции, как там живет начальник строительства Стогов?
Снова экспедитор отмахнулся:
— Поживешь — насмотришься. Наше дело принять — отпустить. — И, будто опасаясь новых расспросов, снял с гвоздя огромный тулуп и ловко забросил его на полати: — Залезай-ка ты, милый человек, в теплу Палестину. Хорошее нас ожидает дело: хотим — спать начнем, хотим — сказки рассказывать. А нет, так загадки загибать.
Определенно старик себе на уме, забрался на печку и привычно захрапел! Не громко, не тихо, а в меру и очень деловито. Знает свое дело. Боев этого не умел. По молодости лет, что ли? Или оттого, что выспался в вагоне? Он все время вертелся на полатях, ударяясь локтями и коленями о дощатый потолок.
Не спится, и все. Изба вздрагивает от шалых ударов снежной бури. «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…» Вспоминались и еще стихи, но совсем не про вихри снежные: «А он, мятежный, просит бури…» Тогда, чтобы уснуть, пошел вспоминать все подряд и неожиданно в этом своем тоскливом блуждании наткнулся на Алю. Вообще-то он и прежде о ней вспоминал, но как-то не очень определенно, не связывая с ней никаких планов на будущее.
Встретились они на каком-то совещании молодых животноводов. Боев почти ничего не слушал и очень мало записывал, зная, что больше сотни строк для отчета о совещании в газете ему все равно не дадут. Вот на трибуне появилась неизвестная ему студентка ветеринарного института, и Боев, проглотив зевок, записал: «Алевт. Шатрова. Вет. инс. Взять животноводство в крепкие комсомольские руки…» В перерыве он подошел к ней, чтобы уточнить название колхоза, куда она ездила на практику. Небольшого роста, скуластенькая, быстроглазая и очень бойкая, она понравилась Боеву. Они проболтали весь перерыв, после совещания он проводил ее до общежития, но не успел еще дойти до редакции, как уже и забыл о своей встрече.
Так бы и не вспомнил, если бы не новая встреча, теперь уже в Москве, и это обстоятельство показалось им знаменательным. Ведь она работала в каком-то районе, неподалеку от областного центра, и приехала в столицу на «семинар по повышению», как сказала она, посмеиваясь от удовольствия, вызванного встречей.
Первые февральские снегопады крутились вдоль Тверского бульвара, безумствовали над городом. Это москвичи так говорили. Аля посмеивалась:
— Их бы в нашу уральскую степь, они узнали бы, как бывает, когда буран безумствует. А нам это — снежок с ветерком.
Презирая московский буран, они гуляли по бульвару, потом посидели в каком-то кафе, и Аля все время повторяла, как она рада их неожиданной встрече. Очень рада, очень.
— Это надо же: встретились в Москве! Не с каждым случается, — говорила она, поглощая пирожное. Скуластенькое ее лицо возбужденно вспыхивало ярким румянцем, темные глаза блестели. Видно было, какая она здоровая, уверенная, настойчивая. Роман не очень понимал, чем ее так обрадовала их встреча, но ее энтузиазм захватил и его. Ему тоже захотелось чем-то похвалиться, и он наплел черт знает чего. Нахвастал, будто он получил за свою книжку «кучу денег» и приехал в столицу просто так, «прожигать жизнь».
Она, конечно, не поверила.
— Подумаешь, какой фон-барон!
Пока он жил в Москве, они встречались на бульваре. Он и сейчас видит, как она в серой мохнатой шубке и розовой пушистой шапочке стремительно бежит к нему навстречу, и он тоже бежит к ней, и кажется им, что они очень долго бегут по бесконечному завьюженному бульвару. И вот наконец встретились. На ее светлых волосах, и на бровях, и на ресницах дрожат разноцветные искорки инея. И, кажется, даже на тонких губах, которые он тогда так и не догадался поцеловать.
Через неделю от «кучи денег» осталось столько, что едва хватило на обратную дорогу…
… «Наша ветхая лачужка и печальна и темна». Нет, все равно не уснуть. Почему-то ему представилось, что Аля все еще ходит там, на бульваре. Ходит и надеется на встречу. Хотя он знал, что она уехала из Москвы вскоре после него.
Он спустился с полатей, нашел за печкой свои валенки, надел их и стал ходить по темной избе. Буран затихал. Боев подошел к окну. Ночь была безлунная, но от снега исходило голубоватое холодное сияние. Вот так же сияли Алины глаза, кажется, голубые, но уж, конечно, не холодные.
Непонятно отчего, он вдруг отчаянно затосковал. Буран ли его растревожил, или воспоминания, но только он, прижав лоб к инею на стекле, сказал впервые вслух:
— Аля, я очень тебя…
…И недоговорил. Даже здесь, на таком расстоянии, он не сказал «люблю». Не хватило смелости? Нет, не то. Чего-то другого не хватило. Ответственности, наверное. Здесь лежала грань, заклятие, могучее слово, сказав которое, человек вступал в совершенно новую жизнь. А Роман так и уехал, не сказавши этого слова, и даже не понял, что Аля ждала его. Откуда же ему было знать, что женщины вообще ждут от мужчин больше того, чем сами мужчины предполагают. Он даже не мог и подумать, что она все уже знает и без слов и, возможно, сама его любит и только ждет, чтобы он первый сказал об этом. Пожалуй, это единственная привилегия, которую женщины поощряют. Во всем остальном они предпочитают высказывать свои желания. Ему только еще предстояло узнать все это. Заглядывая в голубеющее, занесенное снегом окно, он тосковал и думал о любви.
А тут постучали в окно. И, хотя Роман стоял у самого окна, первым этот стук услыхал старик. С печки послышался его дремучий голос:
— Скажи пожалуйста, приехали. До чего неудержимый человек товарищ Стогов!
Роман открыл дверь. Появился человек, такой огромный, занесенный снегом, как будто в сени вполз сугроб. Тут же в сенях он скинул тулуп, встряхнул его, прежде чем повесить на гвоздь, и только после этого вошел в избу. Да и то не сразу вошел, а сначала остановился у порога и хрипловатым с мороза басом спросил:
— Все ли здоровы?
