8 марта нашу бригаду перевели на новый вид работы. Мы приступили к подготовке опалубки и бетонированию блоков. Бригада стала комплексной. За несколько дней ее сильно «разбавили» новичками. Вместо двадцати трех человек у нас теперь стало девяносто семь, а может, и еще прибудут.
В каждом звене по тридцать — тридцать пять человек. Звено стало больше прежней нашей бригады, работаем в три смены. Мне иногда приходится быть в котловане и день и ночь. Трудностей хоть отбавляй: профиль работы новый, люди новые. Большинство, как всегда, старательные, честные, но есть и разболтанные, несерьезные.
Занятия мои на курсах подготовки в техникум пошли хуже: стал часто опаздывать, а то и пропускать, и являться, не подготовив уроки. Стыдно признаваться, но это так. А нужно еще осваивать новые специальности — плотника, бетонщика, арматурщика. Боюсь, что бригада в сто человек мне не по плечу.
Хорошо еще, что помогают звеньевые. Единственная надежда, что скоро все утрясется и не новички нас «разбавят», а мы их сцементируем.
Но ведь бригадир может быть спокоен лишь тогда, когда каждый из ста человек станет ему так же известен, понятен, как каждый из двадцати трех. Вот потому-то так тревожно у меня на душе.
Мы по-прежнему единственная бригада коммунистического труда на стройке, но бригад, достойных этого звания, уже много».
…В обеденный перерыв в столовой самообслуживания котлована вдруг по радио местный «котлованный Левитан» стал повторять имя Гайнулина. Его срочно вызывали в управление строительства основных сооружений. И там Борису сообщили, что получена телеграмма из родного поселка Каена, что за шестьсот километров от Братска — по местным сибирским понятиям не так уж и далеко, — куда срочно вызывали Бориса Гайнулина на похороны отца…
Вот какое горе свалилось на плечи всегда жизнерадостного и неунывающего бригадира Гайнулина. Отец, еще совсем молодой — всего 46 лет, ехал к сыну в Братск на грузовой машине, груженной ящиками. Он собирался перебраться на стройку и перевезти туда семью — жену и четырех дочек. Но случилось непредвиденное: на ухабе машину тряхнуло, Николай Касеевич упал на дорогу, а шофер дал задний ход и задавил его.
Это случилось 7 апреля 1959 года. А ровно через месяц, после возвращения из Каена, 7 мая — случилось несчастье с самим Борисом Гайнулиным.
Несчастье, которое на многие годы определило и заставило перестроить всю жизнь этого парня.
А случилось все необыкновенно просто, буднично и, как всегда в таких случаях, неотвратимо.
Вот некоторые выдержки из дневника Бориса Гай-нулина.
«…Уже более двух недель я лежал, нет, висел над койкой. В голове хаос, слишком много событий в течение одного месяца! Телеграмма о гибели отца, поездка домой, похороны, хождение за тридцать километров за документами на пенсию матери и сестренкам — все это вывело меня из равновесия, и я возвращался в Братск уставшим в полном смысле этого слова, и не успел еще прийти в себя, не решил окончательно вопрос о дальнейшем устройстве семьи — новый страшный удар обрушился на меня. И вот я в больничной палате, совершенно беспомощный — не слишком ли много несчастий для одного человека?
…Перед глазами стоит очень ясная картина этого дня,
7 мая. С утра все началось хорошо, заканчивали подготовку блока под бетон. После обеда пошли со старшим прорабом Герасименко осматривать участок работы.
В одном месте в монолитной скале была трещина, и нужно было узнать, насколько она глубока, чтобы при необходимости пробурить и оторвать этот кусок скалы. Ребята работали здесь же, несколько левее, на бурении и «оборке» скалы. Герасименко пошел вперед, я — за ним. Парфенков — начальник участка — оставался внизу. Поднявшись на выступ в скале, Герасименко вернулся и сказал мне, что там еще смерзшаяся осыпь и ничего не видно. Чтобы посмотреть, я сделал еще несколько шагов вперед. Вероятно (но не берусь утверждать!), в это время скатившаяся сверху небольшая глыба ударила меня по голове и плечу, сшибла с ног. В первые доли секунды я не понял, что произошло, видимо, потому, что удар по голове был сильный, и эти-то доли секунды оказались решающими — я был уже на краю выступа, понял, что срываюсь, но задержаться не мог и упал с высоты на камни.
Падая, я ясно видел начальника участка Парфенкова внизу, камни, но почему-то не испугался (быть может, потому, что просто не успел испугаться), и только мелькнула, как молния, мысль, что все кончено.
Не помню, терял ли я сознание, по-моему, нет, а если потерял, то на долю секунды, и сразу же пришел в себя, но повернуться, пошевелиться не мог. Да, падая, я подумал: конец! Сразу же перестал чувствовать ноги. У подбежавших ребят спросил, что с ногами. Они ответили, что ноги в порядке, это успокоило меня. Я не знал тогда, что медицина бессильна при таких повреждениях. Все остальное пронеслось как в полусне: уколы, машина, ребята, переливание крови, врачи. Ясно помню, что раздеть меня было невозможно, поэтому одежду на мне разрезали (флотский бушлат и брюки, тельняшку и сапоги). И вот я на койке. Под плечевыми суставами боль, давит: оказывается, я подвешен на ремнях. Пытаюсь освободиться и не могу. Особенных болей нет, но трудно дышать, не хватает воздуха: грудь сдавлена, в горле запекшаяся кровь, откашляться не могу. Что со мною, все еще не знаю, считаю, что много поломов костей, в первую очередь, конечно, ног. И долго-долго еще потом, уже находясь в Иркутске, я все еще не понимал, что же случилось, почему не работают ноги.
…Итак, я в больнице. Второй мыслью, пришедшей мне на ум, была та, что теперь долго, целый месяц, не смогу работать, не буду со своими друзьями в бригаде. О другом я не думал.
Не знаю, как прошла ночь, настало утро, не помню, кто приходил, уходил, — это не было обморочное состояние, но чувствовал себя очень плохо, говорить почти не мог. Видимо, врачи, зная о моем состоянии, никого не пускали ко мне. Оказывается, ребята толпились у окон, пытаясь меня увидеть, почти всю ночь они дежурили около больницы, и сестры не могли их уговорить уйти.
Утром сообщили, что прилетела профессор Базилевская из Иркутска. Вскоре подошла и она — Зоя Васильевна — с группой врачей. Не помню, о чем они говорили между собой, затем Зоя Васильевна сказала мне, что нужно поехать в Иркутск, где будет сделано для меня все необходимое. Я спросил ее, сколько времени протянется моя болезнь, и когда она сказала, что я пролежу месяца два, я наотрез отказался ехать, думая, что здесь, в Братске, справлюсь за 15–18 суток (почему именно 18 — не знаю). Даже этот срок казался мне бесконечно долгим. Я в мыслях не, допускал, что целый месяц, а тем более два не смогу быть на работе, с ребятами. Позднее, спустя четыре месяца, я узнал, что в тоже самое время Базилевская сказала Иммамиеву Саше, что положение мое слишком тяжелое и вряд ли я останусь в живых.
Меня оставили в покое примерно на час. Затем снова подошла Базилевская и спросила, не передумал ли я и если нет, то нужно вылетать в ближайшие 3–4 часа. Я спросил ее о том, много ли будет мне операций, потому что полагал, будто только из-за этого меня туда везут.
Нужно сказать, что раньше, будучи здоровым, я не мог даже думать об операциях и даже уколов и прививок боялся и могу сосчитать, сколько их было за мои двадцать пять лет. Но теперь речь шла о возвращении к жизни, к работе, к бригаде. Поэтому я был согласен на любое количество любых операций, только бы скорее вернуться в строй.
Зоя Васильевна сказала, что она пока не знает точно, сколько операций будет, возможно, только одна, что там мне будет сделано то, чего здесь, в Братске, они сделать не в силах. И я дал согласие.
И вот мне сообщили, что машина подана и мы должны ехать к вертолету, который доставит нас в Иркутск. Меня погрузили в машину, и мы выехали вчетвером (если не изменяет память): я, Зоя Васильевна Базилевская, молодой врач Кира Семеновна и мой неизменный верный Саша. Все дальнейшее помню довольно смутно, хотя видел все. Помню, что сказал Саше, чтобы он возвращался. Он подошел и спросил со слезами на глазах: что передать ребятам?
Только в этот момент я, пожалуй, почувствовал, что дела мои очень плохи, и с трудом, подавляя слабость, проговорил: «Передай ребятам, что я еще вернусь к вам». Так мы расстались. Дальнейшее почти не помню: погрузка в самолет, полет, прибытие в институт — все это было как во сне. На аэродроме в Иркутске, видимо, был кто-то из наших, братских, и, вероятно, я слишком походил на покойника, потому что в Братске прошел слух, что меня не довезли до Иркутска живым. Это мне рассказали, Саша и Галина, которые вскоре приехали ко. мне
В институте меня уже ждали, положили на койку, сделали уколы, и, наверное, я уснул.
