Может, его нет.
Он сидел рядом с ее отсеком.
Она подошла, он сказал:
— Передай срочно командиру, — и протянул ей какой-то конверт.
Она взяла конверт, и их взгляды наверняка встретились.
Она наверняка удивилась тому, каким тоном были сказаны эти слова.
Она не стала ничего выяснять и шагнула к дверце багажного отделения — дальше была дверь пилотской кабины.
Вероятно, ее ощущение было написано на ее лице — скорее всего. А чувствительность волка, увы, превосходит любую другую. Вероятно, как раз из-за этой высокой чувствительности бандит усмотрел в глазах Нади неприязнь, подсознательное подозрение, пусть только тень опасности. Этого оказалось достаточно, чтобы больное воображение объявило тревогу: провал, разоблачение, приговор. Самообладание бандита ему отказало: он буквально катапультировался из кресла и бросился вслед за Надей.
Она успела сделать лишь шаг к пилотской кабине, когда он распахнул дверцу, только что ею закрытую.
Она закричала:
— Сюда нельзя!
Он приближался как тень животного.
Она наверняка уже поняла: перед нею бандит; а в следующую секунду и бандит понял: она наверняка поломает им план перелета за границу.
Она закричала снова:
— Сюда нельзя! Вернитесь на свое место!
Но он доставал оружие — нервы бандита сгорели дотла.
Надя не знала его намерений. Она понимала только одно: он абсолютно опасен! Опасен для экипажа, опасен для пассажиров.
Она ясно увидела револьвер.
Между ними был метр
Она бросилась к дверце кабины и, распахнув ее, крикнула что было силы: «Нападение! Он вооружен!» В то же мгновение захлопнула дверцу и стала лицом к разъяренному таким поворотом дел бандиту. Он так же, как и экипаж, услышал ее слова — без сомнения.
Что оставалось делать?
Она приняла единственное решение: не пропускать бандита в кабину любой ценой.
Он мог быть маньяком и перестрелять экипаж.
Он мог быть врагом и перестрелять экипаж, и сесть за штурвал.
Он мог быть и тем и другим…
Он прыгнул к ней, попытавшись сшибить ее с ног. Упершись руками в стенки, она удержалась и продолжала отчаянно сопротивляться.
Он выстрелил в Надю. Она удержалась на ногах и сильнее прижалась к пилотской двери.
Чахракия и Шавидзе оценили ситуацию мгновенно. После предупреждения Нади они резко прервали правый разворот, в котором находились в минуту нападения, и, услышав выстрел, тут же, синхронно, завалили ревущую машину влево, а затем вправо. В следующее мгновение Чахракия с силой потянул штурвал на себя, и самолет, задрав нос, пошел круто вверх: они старались сбить с ног нападающего, полагая, что опыт его в этом деле невелик, а Надя выстоит. Пассажиры были еще с ремнями — ведь табло не гасло, самолет только набирал высоту!
В те же секунды в салоне, увидев бросившегося к кабине пассажира и услышав выстрел, Аслан Кайтанба, а за ним и его соседка Галина Кирьяк, мгновенно расстегнули ремни и вскочили с кресел. Они были ближе всех к месту, где сидел преступник, и первыми почувствовали беду.
Однако их опередил все же тот, кто сидел рядом с убежавшим в кабину. Молодой бандит — а он был намного моложе первого, ибо они оказались отцом и сыном — выхватил обрез и выстрелил вдоль салона. Пуля просвистела над головами потрясенных пассажиров.
— Ни с места! — заорал он. — Не двигаться!
В этот момент самолет начало швырять из стороны в сторону — пилоты старались.
Молодой выстрелил снова, и пуля пробила обшивку фюзеляжа и вышла навылет. Он распахнул серый ублюдочно-нищенский плащ, и люди увидели гранаты — гранаты были привязаны к поясу.
— Это для вас! — закричал он. — Если кто-нибудь встанет, расколем самолет!
Было очевидным, что это не пустая угроза — в случае провала им было нечего терять.
Несмотря на эволюции полета, старый бандит оставался на ногах. Но оторвать бортпроводницу от двери он не мог! Озверев окончательно, подгоняемый пальбой своего выродка в салоне, он снова выстрелил в упор — в раненую, истекающую кровью Надю…
…Только теперь она дрогнула, и обессилела, и ослабла, и уронила руки вдоль тела, и уступила дорогу, и сдалась, и упала на металлический пол самолета, звенящий, как двадцать миллиардов сухумских летних цикад, но все это было уже за границей жизни, в большой пустоте и мгле, где цены на все одни и где всем все равно, где лишь ничто соединяется еще с ничем, не образуя уже ничего, кроме вечности, но и вечность здесь не подлинна, ибо где нет; человека, там и вечность ничто… а здесь, по эту сторону великой границы, где остались сражаться и жить ее друзья и сорок четыре незнакомых человека, она не дрогнула, и не обессилела, и не уступила, и не опустила руки, и не сдалась. Она победила!
Дальше была бойня.
Чахракия ранен.
Фадеев ранен.
Бабаян ранен.
Пуля, летевшая в Шавидзе, попала в металлический обод, обрамляющий спинку пилотского кресла, и скользнула в обшивку.
— В Турцию, в Турцию! — орали оба бандита, стреляя направо и налево. — Раненые не мертвые, дотянете!
Нераненых они смертельно боялись!
За спиной пилотов оставались сорок четыре пассажира.
— Попытаетесь сесть в Союзе — взорвем самолет!
У пилотов не было выхода.
Шавидзе вел самолет как в кошмарном сне — в залитой кровью друзей кабине, под дулами обреза и револьвера, под угрозой взрыва гранат. Когда в сером сне реальности показался прибрежный турецкий аэродром, молодой пилот дал сигнал аварийной посадки, выпустив в небо над берегом сначала красную, а затем зеленую ракету, и повел расстрелянный Ан к бетонному пирсу чужой воздушной гавани…
Ничто, ни один общественный инструмент не способен так быстро, повсеместно и с такой мерой точности определить нравственное состояние общества, как личные письма людей, взволнованных тем или иным событием.
Тысячи писем и телеграмм хлынули в редакцию, в ЦК ВЛКСМ, правительственные организации. Письма эти и подобные им есть и останутся замечательными документами человечности, патриотизма и чистоты.
Их цена по-настоящему высока.
В связи с ними хочу повторить то, что уже однажды написал после чтения такой же почты: до конца своих дней человек, знакомясь с историей чьего-то предательства или преступления, ненавидит того, кто несет зло. В ненависти есть пламя, оно очищает. Но когда человек узнает о мужественном поступке другого человека, он, как правило, испытывает желание быть похожим на сильного. В этом желании пламени больше, чем в гневе, оно и устойчивей и долговечней. Главный смысл рассказов о человеческом благородстве и мужестве — в пробуждении именно этого пламени, этого желания.
И подвиг Нади его пробудил.
Пока Генриетта Ивановна, мать Нади Курченко, находилась в пути, торопясь из Удмуртии в Сухуми,
