кудрявые волосы словно сбрило с головы, факелом вспыхивает легкая хлопчатобумажная спецовка…
Наконец он нащупывает рукой человека, который словно прикипел к рифленой железной площадке. Володя хватает его за пылающую одежду и изо всех сил тянет из-под кипящего металлического ливня. Еще немного, еще немного, вон туда, до стенки, до окна, за которым нет этой страшной огненной купели, за которым прохлада, свежий воздух, спасение…
Он уже не чувствует боли. Просто неимоверно тяжелым и расслабленным стало собственное тело. Но он должен держаться, он еще не достиг цели. И, собрав последние силы, он подтягивает разливщика к спасительному окну…
Сколько прошло времени?
Может, минута, может, и того меньше…
Пришел в себя машинист крана, растерявшийся на какое-то мгновение, отвел в сторону ковш. Кто-то дотянулся до рукоятки стопора и прикрыл сталевыпускной стакан…
И тогда все бросились к месту, где стряслась беда, и увидели: на площадке, усеянной угасающими стальными градинами, лежит Володя Грибиниченко…
Позднее заводские специалисты восстановят все подробности случившегося. И станет ясным: пытаясь оторвать затвор от прикипевшего к нему стакана, разливщик поднял его выше, чем следовало. Из ковша хлынула слишком большая струя стали. Подручный не смог удержать ложку, она перевернулась вверх дном, и металл пошел во все стороны… Подручный тут же спрятался за колонной. Он не видел ничего: ни того, как загорелась на разливщике одежда и он упал, накрытый огненной шрапнелью, ни того, как Володя стремглав бросился на помощь…
«Когда мы сгоряча, — продолжал Михаил Сидорович Бабенко, — попробовали взять его на руки, чтобы отнести в медпункт, оказалось, что этого нельзя сделать без носилок, так как все тело его было покрыто сплошным ожогом. Ремешок от часов обуглился, стекло растрескалось и выпало, стрелки замерли на двадцати трех часах двадцати минутах…
Прошло всего двадцать минут, как Володя зачитывал график, как бросил с веселой улыбкой вслед разливщикам:
— Сегодня, хлопцы, работать лучше, чем вчера!.. Кто-то в суматохе сказал: «А что делать с часами?»
Володя раскрыл глаза и спокойно ответил: «На лешего они тебе нужны?» — и этими словами словно вывел нас из оцепенения…»
А потом была ночь — длинная, как вечность. И для Володи, и для его друзей…
Всю ночь бегали люди к телефону, звонили в больницу, справлялись, как он себя чувствует. Но врачи сказали только одно: обожжено девяносто восемь процентов поверхности тела…
…А он лежал в это время на берегу моря, под нестерпимо палящим одесским солнцем. Лежал и смотрел, как выплывает из воды царевна моря. А коса у нее уложена коронкой, как у Лили, и цвет волос, как у Лили, и глаза, как у Лили, — в них голубеет море… Да это же она и есть — Лиля, царевна из далекого рабочего поселка!
Вот он сейчас всыплет ей, этой царевне! Мы как условились? Пока не сдашь экзамены — за калитку не выйдешь. Нет, Лилечка, не возражай, это очень серьезно — экзамены. На аттестат зрелости. Или уже в институт? Погоди, а в какой институт ты решила пойти? Ага, вспомнил, в медицинский. Правильно, Лиля! Это такая великая должность на земле — спасать людей от смерти…
И еще. Я соскучился по тебе. Скорей бы увидеть тебя, всех наших. Видно, отдых не для меня. Тут так немилосердно печет солнце. Нечем дышать, нет сил пошевелиться… Пить, как хочется пить!..
А Лиля уже склонилась над ним, осторожно поднимает его голову:
— Вот водичка. Попей, Володя.
— Спасибо, Лиля…
— Меня зовут Верой, — снова склонилась над ним медсестра.
— Верой? Какое хорошее имя — Вера…
Он припадает огненными губами к холодному стеклу и пьет, пьет, пьет… А потом снова падает на горячий песок возле моря…
Утром друзей по смене пустили в палату. Глянули на своего Володю — и не узнали: почернел весь, как уголек… А увидел своих — улыбается, бодрится. Мол, не волнуйтесь, ничего страшного со мной не случилось!
— Ребята, а гантели принесли мне? Обязательно принесите, а то как же я буду тут без зарядки. И бритву — тоже, а то зарасту, как Тарзан.
Увидел Михаила Бабенко, подозвал к себе:
— Батя, а кто вместо меня работал? А как там Наумович, разливщик, как его здоровье? Ему надо жить, обязательно надо. У него дети…
Потом увидел шофера Жору, своего неизменного партнера по мексиканскому танцу. И снова засветились голубые глаза под сожженными бровями:
— Жора, давай споем нашу — «Я люблю тебя, жизнь!».
Привезли Варвару Александровну. В немой печали припала она к сыну:
— Сынок мой, единственный мой…
Володя провел рукой по ее седой, как голубиное крыло, голове:
— Не плачьте, мама…
Собрав последние силы и последнюю волю, он всем своим существом старался показать, что ничего особенного не случилось, что волноваться ей, матери, нет причины…
О, он такой у нее, он такой… И сам не унывал никогда, и ей не давал…
Сидели как-то вечерней порой во дворе, смотрели на свою убогую халупу и советовались, что делать с ней. Поставленная еще «при царе Горохе», она уже совсем никудышная стала. Мать и говорит:
— Ничего мы с ней уже не сделаем, сынок, проси на заводе квартиру, записывайся на очередь.
Записался. Подошла очередь. Побежал сын на завод. Вернулся веселый, взволнованный.
— Что, дали, сынок?
— Нет, не дали, мама…
— А чего же тебе весело?
— Да понимаете, мама… Отдал я свою очередь одному человеку из нашего цеха. У нас хоть какая- нибудь хата есть, а он с детьми в подвале ютится. Мама, видели бы вы, как он был рад, как был счастлив!..
…Володя снова улыбнулся, прижал к груди ее седую голову:
— Слышите, не плачьте… Я у вас сильный, я поднимусь, обязательно поднимусь… Где там Жора? Мы все же споем с ним нашу, комсомольскую…
А пошел восемнадцатый час с того мгновения, когда Володя бросился под огненный град. И это был последний час его жизни…
…Хоронили Володю девятого мая. В день, когда люди всей земли чтят светлую память тех, кто не пришел с войны, кто закрывал своим телом амбразуры вражеских дотов, и падал в горящих самолетах на головы ненавистных пришельцев, и принимал нечеловеческие муки в гестаповских застенках — только бы в добре и славе жила родная земля, и голубела мирными рассветами, и поднимала к высокому солнцу своих окрыленных сыновей…
Высоким курганом легли на могилу цветы…
А вокруг в молчании еще долго стояли его друзья, побратимы. Люди суровой профессии, они не плакали. Они молча склонили головы над свежим холмиком земли, прощаясь с тем, кто в час своего первого и последнего в жизни испытания поступил так, как только и мог поступить сын той великой и самоотверженной когорты тружеников земли, имя которой — рабочий класс…
…На двери — металлическая табличка: «В этом классе учился Володя Грибиниченко».
Заходим в класс, и сорок учеников, словно по команде, поднимаются из-за парт. Это 7-й «Б», лучший в школе…
А вот и старенькая, окрашенная в голубой цвет парта Володи. На ней тоже мемориальная табличка. Хозяйки парты — две белокурые девочки, Валя и Тамара, отличницы… Потом, на торжественном сборе
