что он реагировал на сигнал, ни о том, какой это был сигнал. Он попросту не «замечал» гудения трубы. Только подумать!
Выбор поведенческого элемента уже сам по себе оказывался интересной задачей. То, что входило в систему общепринятого поведения, формировалось довольно легко. Всегда можно было добиться, чтобы дрессируемый писал на доске, сначала поощряя движения к нужной стене, затем поощряя движения руки в направлении мела и т. д. Но то, что не укладывалось в рамки общепринятого, например задание встать на стол, требовало значительно большего времени. Дэвид проявлял необыкновенную изобретательность, преодолевая внутренние запреты дрессируемых. Когда он в процессе формирования того или иного элемента поведения менял тактику, для нас всех это было наглядной демонстрацией искусства дрессировки в отличие от строго научного подхода к ней. Например, когда отрабатывалось влезание на стол, а дрессируемый только опирался на его крышку, но не мог принудить себя залезть на него с ногами, Дэвид вышел из затруднения, заставив его пройти за стол, а потом пятиться прямо к корзине для бумаг, так что он споткнулся о нее и невольно сел на стол – тем самым внутренний запрет был разрушен.
Интересно было и выяснять, кто подходит к роли дрессируемого животного, а кто не очень. Интеллект, по крайней мере интроспективный) натренированный в обобщениях, в этом случае плохой помощник. Мыслящий человек склонен останавливаться и думать, пытаясь отгадать, чего добивается дрессировщик, а это только пустая трата времени: ведь, пока он стоит неподвижно, дрессировщику просто нечего закреплять и поощрять. Самолюбивые люди иногда начинали злиться, особенно когда, не сомневаясь, что угадали правильно, они поступали в соответствии со своей догадкой – и не вознаграждались свистком! (Дельфины в подобной ситуации тоже злятся. Дрессируемый человек хмурится и ворчит себе под нос, а дельфин устраивает грандиозное «плюханье» и окатывает дрессировщика с головы до ног.)
Лучше всего роль дрессируемого удается общительным покладистым людям, которые не боятся попасть в смешное положение. Однажды, когда мне пришлось участвовать в телевизионной передаче, я решила, что ведущий мог бы стать прекрасным объектом для такого опыта, и предложила на его примере продемонстрировать принципы дрессировки дельфинов. Я написала на листке, чего намерена от него добиться, показала листок зрителям, а затем попросила ведущего походить у стола и с помощью свистка быстро добилась, чтобы он снял клипсы с моей соседки и надел их на себя. Ведущий был живым по натуре человеком, держался раскованно, и его «дрессировка» заняла около двух минут.
Дэвид, как все прирожденные дрессировщики, при виде подходящего объекта дрессировки сразу загорался. Однажды во время «игры в дрессировку» я предложила роль подопытного животного Леуа Келеколио, нашей новой и совершенно очаровательной «гавайской девушке». Она была очень тихой и сдержанной, и я подумала, что это поможет ей расслабиться и почувствовать себя более уверенно. Свисток взял кто-то из младших дрессировщиков. Леуа вошла в комнату, начала прохаживаться и уже получила два-три свистка, как вдруг Дэвид воскликнул: «Вот это дельфин! Прелесть как работает! Дайте-ка мне свисток!», – и довел «дрессировку» до конца сам просто ради удовольствия сформировать поведенческий элемент у восприимчивого объекта.
Именно во время «игры в дрессировку» я впервые четко осознала разницу между тем, что знает специалист по оперантному научению, и тем, что знает профессиональный дрессировщик, – между наукой о дрессировке и искусством дрессировки. Мы назвали это «дрессировкой по-каренски» и «дрессировкой по- дэвидовски» и иногда в качестве упражнения писали на доске, что к чему относится. Приемы вроде приучения к свистку, тайм-аутов и лимита времени помещались в первый столбец, а во втором перечислялось что-нибудь вроде «Знать, когда остановиться», «Придумывание приемов формирования» и «Выбор хорошего объекта».
Я поняла, что существуют два больших лагеря дрессировщиков: психологи с их изящными, почти математическими правилами дрессировки, которые, правда, почти не затрагивают «дрессировки по- дэвидовски», то есть озарений, интуитивного умения предугадать реакцию животного, выбора точного момента; и профессиональные дрессировщики-практики с большим личным опытом, но с инерционным поведением людей, не способных в своих приемах формирования поведения отделить полезное от чистой традиции и склонных слишком многое объяснять только индивидуальными свойствами животных и магнетической личностью дрессировщика. Два больших лагеря, наглухо изолированных друг от друга.
Мы в Парке соприкасались и с тем и с другим лагерем: инструкции Рона и расспросы приезжающих к нам ученых о тонкостях теории научения обеспечивали научную основу, а конкретные проблемы, порождаемые необходимостью проводить ежедневно десять представлений с дрессированными животными, непрерывно варьируя эти представления, роднили нас с лагерем практиков.
Где-то в пограничной зоне между этими двумя лагерями еще ждут своего открытия новые истины и более глубокое понимание прежних. Мне казалось, что я особенно ясно ощущаю эти истины – или, во всяком случае, вопросы, которые могут натолкнуть на их открытие, – когда мы занимались «игрой в дрессировку». Что такое «сообразительность»? Что такое «тупость»? Почему ты «любишь» это животное, а не то? И почему, почему животное любит дрессировщика? В какой момент и почему искусственная система общения, строящаяся на оперантном научении, начинает сменяться подлинным общением, тем чувством, которое дрессировщики называют «контактом»? Замечательное чувство, которое возникает, когда дрессировщик словно бы понимает животное изнутри, а животное начинает реагировать на голос и эмоции дрессировщика. С лошадьми и собаками это для нас как бы само собой разумеется, но с более чуждыми нам дельфинами такую близость надо заслужить. Какое волнующее, почти жуткое чувство возникает, когда животное вдруг превращает систему дрессировки в средство общения с вами!
Люди любят расспрашивать дрессировщиков дельфинов про «общение» с ними. Я обычно отмахиваюсь от этого вопроса, отвечая, что мне для общения вполне достаточно свистка и ведра с рыбой. За многие годы наблюдений я не обнаружила ни малейших признаков того, что у дельфинов есть свой абстрактный язык, что они не просто милые и очень смышленые животные. Однако благодаря дрессировке мы вступали с нашими животными в двустороннее общение, хотя точнее было бы сказать, что мы приобщались друг к другу.
Помню, как мы с Дэвидом однажды шли мимо Театра Океанической Науки, когда там заканчивалось представление. С дорожки нам была видна поднятая площадка с младшим дрессировщиком, как раз подававшим Макуа сигнал для прыжка в высоту. Нам был виден и Макуа, который лениво поглядывал из воды на дрессировщика то одним глазом, то другим, словно понятия не имел ни о каких прыжках. Дэвид с дорожки в пятнадцати метрах от бассейна сердито крикнул: «Макуа!». Дельфин растерянно взглянул сквозь стеклянную стенку в нашем направлении, нырнул, разогнался и прыгнул на шесть метров вверх к протянутой руке дрессировщика. Мы никогда не прибегали к наказаниям или угрозам: просто Макуа хорошо знал Дэвида, знал, что Дэвид ждет от него дисциплинированности, и, услышав голос Дэвида, выполнил команду младшего дрессировщика.
Психолог Рон Шустерман как-то рассказал мне про самку дельфина, которая научилась делать серию правильных выборов, нажимая на одну из двух панелей и получая за это рыбу из кормового аппарата. И вот однажды после двух-трех правильных реакций она выдала длинную серию сплошь неверных выборов – и, по-видимому, намеренно. Рон растерялся, но потом заглянул в кормовой аппарат и обнаружил, что рыба в нем высохла и стала несъедобной. Подопытное животное использовало экспериментальную ситуацию, чтобы сообщить об этом факте. И, как только рыбу заменили, вновь перестало ошибаться. Я сама наблюдала, как дельфины «хулиганили», чтобы объяснить дрессировщику, что им нужно.
