толпе, широко раскинув руки, как будто обнимал гигантскую медузу или даже всю землю.
— И теперь, когда мы готовимся к тысячелетнему царствованию нашего Господа и Спасителя, пролившего на кресте свою священную кровь за наши грехи… готовы к Его пришествию — к Его обещанному пришествию… когда мы усмиряем свою плоть и распинаем свои желания, дабы встретить Его очищенными… когда мы усердно трудимся, чтобы очистить землю для Господа нашего, сделать ее безгрешной и готовой к Его приходу… В Доме Господнем поселился грех!
Толпа издала вопль, более походивший на волчий вой, чем на блеяние ягнят, после чего голос пастора послышался вновь:
— Да! Вон там!
Лемминг повернулся и указал рукой на церковь. Толпа взвыла снова, а я отпрянул, подумав на момент, что он указывает на меня.
— В священном доме нашего Спасителя, оскверненном их язычеством и их наготой, они демонстрируют свою нечистую плоть перед лицом…
Последовавшая пауза длилась дольше обычной, и я подумал, что бойкий язык Фестуса наконец запутался в бесконечных повторах и придаточных предложениях. Но я оказался не прав. Он закончил фразу на максимальной звучности, вложив всю силу легких в одно слово, которое грянуло как пушечный выстрел над холмом, автостоянкой, травой, деревьями и шоссе.
— БОГА!
Более ранние звуки, издаваемые толпой, не шли ни в какое сравнение с чудовищным ревом, прозвучавшим в тот момент, когда Лемминг вновь повернулся к прихожанам церкви Второго пришествия. Я понял, что число собравшихся увеличилось по меньшей мере до тысячи.
Закрыв и заперев дверь, я двинулся по проходу в обратном направлении. Девушки ждали, молча и неподвижно. На их лицах читались тревога и волнение, а на некоторых — признаки внезапного испуга. Они также слышали вопли, более походившие на звериные, чем на человеческие.
— Что это было? — дрожащим голосом спросила Сильвия. — Что они там делают?
— Не уверен, что они сами это знают, — ответил я. — Но мне это не нравится. Вам нужно убраться отсюда. Но вы не можете выйти просто так, чтобы они вас увидели. Учитывая ваш вид и их настроение, нетрудно представить, что может вытворить эта публика. Они уже на пределе, и если увидят вас и все ваши… хм…
Я умолк. Мне не хотелось пугать их до потери трусиков — выражаясь, разумеется, фигурально, — но в то же время я должен был их убедить, что ни при каких обстоятельствах нельзя позволить «леммингам» даже приблизиться к ним.
— Конечно, — продолжал я, — эти леди и джентльмены могут всего лишь попадать в обморок или начать читать вам проповеди. Но нельзя исключить и более скверную реакцию, учитывая, что их здорово накачал Фестус.
Маргарите удалось лучше выразить то, что я пытался сказать:
— Шелл, когда пастор Лемминг сбил меня с ног, я подумала, что он хочет убить меня. Пастор выглядел обезумевшим — а ведь тогда он был совсем один! Я бы не хотела столкнуться с ним и с остальными, которые его слушают. Думаю, они могут меня убить!
— Дельная мысль, Маргарита. Нам следует постараться не искушать судьбу и Фестуса. Вы попали в яблочко, намекнув, что он, возможно, слегка чокнутый. Особенно сейчас. — Я немного помедлил. — Не исключено, что я преувеличиваю. Но когда собирается толпа людей, которых науськивали месяцами, лучше соблюдать меры предосторожности.
— Как? — спросила Леонор. — Что мы можем сделать?
— Если они увидят нас… — подхватила Эмили. — Господи, теперь я в самом деле чувствую себя обнаженной.
— Ну, есть шанс, что вам удастся выбраться через заднюю дверь, которую я взломал несколько минут назад. Моя машина припаркована на холме — в сотне ярдов отсюда. Пока вы будете уходить, я постараюсь отвлечь Фестуса и его стадо. У меня имеется информация, важная для пастора Лемминга, и я уверен, он будет рад ее выслушать. — Помолчав, я добавил:
— А может, и увидеть. Я вернусь через минуту.
Оставив девушек, я пробежал за занавес и обследовал ряд дверей, которые заметил вчера. Одна из них почти наверняка вела в кабинет Лемминга, где Дейв Кэссиди провел пару минут в четверг вечером. Все двери были заперты, и с ними было справиться не так легко, как с той, которую я взломал. Я не собирался рисковать и заработать кровотечение, пытаясь сокрушить их, тем более что, если бы я подбежал к Леммингу с несессером и шприцем, он бы заявил, что я принес их с собой.
Поэтому я примчался назад к девушкам и продолжил, словно не делал перерыва:
— Фестус пока не сможет взглянуть на сюрприз, но он будет рад услышать о нем даже от меня. Если он способен на благодарность, то должен быть признателен мне за новости. Правда, там такая толпа, что мне не удастся быстро к нему подобраться, но если они станут пялиться на меня, то у них будет меньше шансов заметить вас.
— А что такое «пялиться»? — спросила Бритт. Я не успел ответить, потому что Лула, все еще стоявшая слева от меня, осведомилась:
— Вы собираетесь выйти вот так?
— Что значит «вот так»?
Сообразив, что это значит, я застонал. Выходит, я по-прежнему продолжал все забывать. Я подумал о том, чтобы застыть неподвижно, с закрытыми глазами, вспоминая таблицу умножения или стихи, которые я учил в школе, дабы убедиться, что мой мозг еще в состоянии функционировать. Однако я мыслил достаточно ясно, чтобы понимать всю серьезность проблемы, к которой привлекла мое внимание Лула.
Я хорошо себе представлял, как поведет себя сборище «леммингов», если сразу же после красочных характеристик Фестуса увидит десять «бесстыдных потаскушек» со всеми их атрибутами. Поэтому я намеревался, покуда девушки будут потихоньку выбираться из церкви, смело выйти к Фестусу и его пастве и привлечь их внимание ко мне с помощью тщательно подобранных фраз и, надеюсь, гипнотической властности моей персоны.
Я также полагался на шок, который произведет мое появление. Ибо, хотя прихожане знали, что десять обнаженных женщин оскверняют их церковь, они не подозревали, что в осквернении принимает участие и мужчина. Таким образом, мой неожиданный выход должен, по меньшей мере, удвоить шансы девушек на незаметное бегство, а может, и мне удалось бы выбраться целым и невредимым. Конечно, все это могло произойти, если бы от меня и впрямь исходила аура гипнотической властности — иными словами, если бы я был в штанах.
Казалось несправедливым, что пара брюк могла все резко изменить. Но я знал, что подумают собравшиеся у церкви. Они подумают худшее.
— Даже не заикайтесь об этом, — предупредила меня Лула. — Эти бешеные разорвут вас на мелкие кусочки.
— Не мешайте мне думать.
Проблема была простой. Все, что я должен был сделать, это выйти к обезумевшей толпе, воззвать к остаткам ее разума, отвлечь их внимание, пока девушки убегут, а потом убраться самому, прежде… прежде чем произойдет то, о чем упомянула Лула.
Да, проблема была простой — в отличие от ее решения. Я не мог позволить толпе рвать меня на части, кусать, царапать и даже срывать с меня повязки. Меня охватило уныние. Что, если план будет не только трудно, но и вообще невозможно осуществить? Может быть, на сей раз я столкнулся с непреодолимым препятствием? Когда-нибудь такое должно было случиться. Даже если я сдамся и выйду под белым флагом, для которого, ввиду отсутствия других материалов, использую свои трусы…
Я заставил себя не думать об этом. Раньше я постоянно говорил себе: «Всегда есть какой-нибудь выход!» Я далеко не каждый раз оказывался прав, но тем не менее продолжал прибегать к этому способу. Поэтому я произнес вслух:
— Всегда есть какой-нибудь выход!
— Выход куда? — с любопытством спросила Эмили, потирая обеими руками округлый зад.
— Я говорил сам с собой. По крайней мере, я могу ясно мыслить. Дайте мне еще полминуты.
