политическим соображениям дуче был сначала вынужден осудить события легендарной ночи, но в дуще он, конечно, благодарен камератам, избавившим «революцию» от ее заядлых и напористых врагов. Камераты заслужили признательность родины. Отныне перед нацией открывается мирное будущее и процветание. Рабочие больше не бастуют, кроме того, их заработки увеличились Италию снова уважают и боятся во всем мире. Курс лиры сейчас выше, чем когда-либо. Капитал, побратавшись с Трудом, достиг увеличения продукции. В Северной Италии на крупном заводе испытывается новое изобретение которое, по-видимому, даст нам возможность самим удовлетворять нашу потребность в целлюлозе. Происходит сближение политических верхов с церковными властями, а это облегчит путь к конкордату, который освятит духовное единение церкви и государства. Порядок и законность восстановлены. И когда некая преступная рука осмелилась посягнуть на жизнь дуче [44] и покушение не удалось, правительства всех стран горячо обрадовались, что опасность миновала… Все успехи оказались возможными прежде всего благодаря скромным, но героическим делам сквадристов, которые, выполнив свой долг, снова стали рядовыми солдатами, всегда готовыми «все отдать и ничего не просить».
И Освальдо отныне по праву считает себя одним из этих воинов.
Виа дель Корно охотно отвлекается от своих тайных страхов, заинтересовавшись происшествиями в доме Синьоры.
Отелло прямиком идет по стопам своего отца, а Лилиана растерянно хватается за то, что посылает ей жизнь у которой она теперь во власти.
Бьянка мечтает умереть, а сама безотчетно ждет солнца, которое растопило бы своими лучами лед, сковывающий ее сердце.
Между Миленой и Марио многое сказано, и теперь их счастье хоть и отдалено во времени, но становится яснее, ближе благодаря этому объяснению.
Но не успел мусорщик Чекки и его сотоварищи убрать с улиц следы последней перед пасхой ярмарки, как неожиданное известие вернуло всю виа дель Корно к беспощадной, гнетущей действительности. Каждый почувствовал тяжесть этого удара и в испуге еще глубже забрался в свою раковину
В тот день на заре арестовали Уго.
Забрезжил рассвет. Уго еще дремал, а Джезуина, стоя у плиты, варила ему кофе; и вот явилась полиция, и его увели. Увели от теплой еще постелей, от объятий любви. Джезуина помогла Уго надеть пиджак. Она поцеловала его в губы и шепнула без дрожи в голосе:
— Ничего мне не говори! Ты видишь — я спокойна!
Несколько агентов остались для «производства обыска»: для них не представляло труда обнаружить «компрометирующие документы», но они нарочно потратили на это много времени. Джезуина молча смотрела, как в ее доме все переворачивают вверх дном.
В ее доме, создававшемся изо дня в день, где каждая вещь, каждая безделушка, каждая мелочь приносили радость, прибавляя крупицу счастья, теперь хозяйничали полицейские, передвигали мебель, топтали и шарили повсюду, словно желая все уничтожить… В этом доме Уго растил ее день за днем, вливая свет познания в ее смятенную душу» уча Джезуину не столько словами, сколько делом, показывая, кто ее друзья и кто враги, навсегда освобождая от прошлого, еще долго омрачавшего ее дух. Но черная тень рассеивалась с каждым днем все больше, и наконец Джезуина стала думать о том, что осталось позади, как о пережитом какой-то другой женщиной, которая лишь внешне походила на нее. И даже мало походила, ибо Джезуина сама видела, что становится красивее или, во всяком случае, более энергичной и живой. Вот именно — более живой.
Живой! А прошлое было мертво. И не только потому, что Джезуина хотела, чтоб оно умерло, как это получилось у Освальдо; оно само по себе умерло в ней, в ее душе. Но Джезуина сохранила от этого прошлого нечто поучительное, трудноопределимое — то, что она называла «опытом».
— В жизни можно ошибаться, если не знаешь, что хорошо и что плохо. Но уж если раз поймешь — больше ошибиться нельзя, — говорила она.
Ей казалось ненужным пояснять, что избавление от ошибок приходит не потому, что
Однако за последнее время Уго мучился угрызениями совести, которые разделяла и Джезуина. Литейщик, когда они ему об этом рассказали, в шутку назвал эти переживания «приступом аскетизма». Уго говорил:
— Я борюсь за дело трудящихся, сам думаю и другим твержу насчет пролетариата, капитализма, эксплуататоров и эксплуатируемых, а кто я сам как частный гражданин? Кто? Торговец! Хоть и в малых масштабах, а я живу на прибыль! Я поджидаю на площади крестьянина и покупаю у него овощи, которые он вырастил в поте лица. Плачу ему, скажем, четыре сольдо, а продаю за шесть! Какой же я трудящийся? Что я произвожу? У меня было настоящее ремесло, я бросил его и, должен честно признаться, бросил из-за того, что мало зарабатывал!
По профессии Уго был стеклодув. И несмотря на шутки литейщика, который называл его «мистиком» и говорил: «У тебя и тут загиб, ты эдак в конце концов в монахи пойдешь», — Уго решил вернуться к своей профессии Хозяин стекольного завода «Вески» обещал взять его на работу со следующей недели. Джезуина поступила в картонажную мастерскую в Курэ, где всегда требовались работницы, потому что заработная плата там была ничтожна. И хотя Джезуине предстояло учиться делу вместе с подростками, она решила начать с азов.
Всего неделю оставалось им торговать зеленью и фруктами. На восьмой день Уго пойдет на завод, станет у печи. Первое время дуть ему будет трудно — легкие уже отвыкли от этого; он заранее готовится и, «развивая дыхание», дует в резиновую трубку, какую надевают на испорченный водопроводный кран в кухне. «Хорош, нечего сказать! Стоит посмотреть! — смеется Джезуина. — Щеки надулись, вены на шее того и гляди лопнут, глаза выпученные!» Джезуине через неделю предстоит орудовать клеем и картоном, как в детской игре, когда строят картонный домик, соединяя друг с другом пронумерованные части. Деньги, которые каждое утро шли на закупку товара, теперь превратились в сбережения, и решено было съездить на феррагосто в Виареджо и прожить там три дня. Просто нелепо, что Джезуина до сих пор не видала моря!
Все это и означало их дом. И Джезуине, и Уго казалось, что все это существует уже так давно, с самого их рождения, — и вдруг стало ясно, что их счастью всего лишь несколько месяцев, которые можно было пересчитать по пальцам. Джезуина смотрела, как полицейские рушили все ее счастье; они даже сорвали со стены репродукцию «Святого семейства». Желая удостовериться, не вложено ли чего между олеографией и паспарту, полицейский так рьяно «исследовал» картину, что разбил стекло. Другой агент с той же целью разбил копилку, о которой Уго и не знал, — Джезуина тайком откладывала в нее мелочь, чтобы купить мужу подарок к именинам. (Она собиралась подарить Уго соломенную шляпу. «Пусть Уго обновит ее, когда поедем к морю, — думала Джезуина. — Впрочем, еще неизвестно, станет ли он носить шляпу: он ведь привык к своим старым беретам, хотя в берете у него какой-то разбойничий вид!»)
Полицейские переворошили весь дом сверху донизу, но Джезуину это не волнует. Она знает, что листовки лежат совсем рядом, в чемодане, который полицейские вытащили, но еще не открыли. Листовок около сотни, они уже устарели: они призывали рабочих заводов Берта, Галилео, Де Микели и Пиньоне
