– Ehi, what's up? Oh, damn, come on, let's go an'leave that old witch… So long, Bruno![6]
Между деревьями показывается Милло. Синьора Эльвира прячет карты, подмигивая мне, чтоб я молчал. Но я и без того храню в тайне наши ежедневные посещения сада у крепости, и потому ей не надо ни уговаривать, ни запугивать, ни задаривать меня.
– И это – второе чудо.
Милло снова отрастил усы, как в былые времена. Сейчас мы с ним не спешим, не то что утром. Он присаживается к нам. Я устраиваюсь между ним и синьорой Эльвирой. Он похлопывает меня по ноге:
– Ты у нас крепыш!
– А уход-то за ним какой!
Посидев немножко, отправляемся дальше: теперь мороженое уже не угрожает моему аппетиту, так же, впрочем, как и. аппетиту синьоры Эльвиры, которая угощается двойной порцией мятного, кокосового, малинового, с мелко наколотым льдом, не мороженое – трехцветное знамя!
– Давно ее не видели?
– Я очень занят сейчас – и работа и масса других дел…
– Хотите, могу замолвить словечко.
– Что! Да вы просто забываете…
– О чем?
– Ни о чем. Здесь ребенок.
– О чем? О чем? О чем?
– О том, что ночь на дворе!
Они дружно смеются, синьора Эльвира – обнажая темные десны, Милло – сверкая белыми зубами. Он берет меня на руки, выплюнув свою недокуренную тосканскую сигару.
Этот вечер ничем не отличается от вереницы других… Мы стоим у киоска, приканчивая мороженое.
– Ну, прощайте. Теперь бегом домой.
– Ты меня не трогай, – говорю я, – не то как дам ногой!
– Дядю Милло – ногой? Разве можно, Бруно?
– Молодец, защищайся, никому не позволяй руки в ход пускать.
И он исчезает на велосипеде в направлении вокзала и аттракционов.
Синьора Эльвира снова цепляет меня своим крючком и говорит с глубоким вздохом:
– Эх! Дядюшка Милло! Чего ему только не приходится терпеть от твоей мамы! Пошли! Погода меняется. Рта не разевай, вон какой ветер – простудишься!
Начинается ураган. Мы прячемся под навес. Подходит трамвай, но мы в него не садимся.
– Сюда на трамвае приехали, хватит деньгами швыряться. Вот и дождь пошел. Где-то у меня еще ячменный сахар оставался… А ты мне и спасибо не скажешь, будто я тебя лекарством пичкаю.
Гром и молния развлекают меня, синьора Эльвира крестится. Мне ужасно хочется убежать от нее, побарахтаться в лужах под дождем, как вон те мальчишки. Среди них и Дино, мы знаем друг друга, он гуляет на площади Далмации.
– Разве не видишь – это оборванцы. А ты из рабочей семьи.
Мы пускаемся в путь вдоль трамвайной линии, потом подымаемся в гору, окна стеклодувни полыхают огнем… Виа-дель-Ромито, прямой, длинной, нет конца. На разрушенной стене дома мелом нарисованы серп и молот.
– Мне холодно, я хочу по-маленькому.
– Иди под стенку. Сам расстегнешься или помочь?
Вечер наступает мгновенно, зажигаются огни, там, где Должен быть наш дом, поднялась завеса тумана, но нам до нее не добраться, кажется, что она отдаляется. С нами теперь две наши тени, они то идут по сторонам, то забегают вперед, на них при всем желании никак не наступишь… Мы все идем и идем… Я дрожу от холода… Шмыгаю носом. Синьора Эльвира молчит, словно язык проглотила, шагает и сосет свой ячменный сахар, а я свой давно уж разгрыз. Теперь мы сошли с дороги, идем в полной темноте, только мелькают фары велосипедов. Тени и шорохи окружают нас, откуда-то издалека доносится рев быков и собачий лай. Наконец оказываемся на каком-то пустыре, перед нами овраг, ноги вязнут в грязи.
– Синьора Эльвира! – бормочу я в изнеможении.
Она отвечает мне так, словно я ее разбудил:
– А? Ты что-то сказал?
Дома кончились, мы вступаем прямо в туман, карабкаемся вверх по тропинке, я падаю и вновь подымаюсь, руки у меня в мокрой глине. Старуха тоже едва держится на ногах. Вот она поскользнулась и, раскинув руки, покатилась вниз по тропинке. Я ее больше не вижу, слышу только крик:
– Господи! Господи! Господи!
Теперь я один на берегу. Только берег ли это? Ясно, что я на холме. Зову:
– Синьора Эльвира?
