снегом вершина горы Инконтро, снег, должно быть, и на вершинах Монтесенарио и Монтеченери и на самой макушке Морелло, что неподалеку от них. Под лучами солнца сверкает полоска снега.
Только что прошел дождь, потеплело, туман рассеялся. Синьора Дора дала нам пригоршню жареных, почти обугленных каштанов. Мы вышли на шоссе, забрались в кабину грузового «доджа», покуда оба водителя обедали у Чезарино.
– Расскажи все толком.
– Она и вправду согласна.
Мы словно внутри крепости. Ветровое стекло запотело. Я сижу за рулем, Армандо мы устроили посередине – пусть только попробует от нас скрыть. Со стен кабины нам улыбаются лица кинозвезд, вырезанные из журналов.
– Я ее вот так же близко видел, – клянется Армандо, – но мне еще не удалось.
– А что?
– Вас ждал, чтоб с ней справиться, она влюблена в тебя, – и он показал на Дино. – Говорит, ты высокий, совсем уже мужчина. Она гречанка, зовут ее Электра, лет ей примерно столько же, сколько нам, но выглядит взрослой. Работает на фармацевтическом заводе, часто ходит за покупками.
В тот вечер у фармацевтического стояли трое заговорщиков. На Электре был зеленый, туго стянутый поясом плащ, она шла на высоких каблуках, как на ходулях, держа в руке зонтик. Приблизившись, она поздоровалась с Армандо, словно в знак благодарности, но глядела только на Дино.
– Привет, – сказала она ему, а на меня попросту не обратила внимания. Дино пристально посмотрел на меня, я промолчал: это означало, что я принял все как должно.
У Электры губы накрашены, ресницы подведены.
– Это ты Дино?
– Да, но я вместе с ними.
– Армандо я знаю, а это кто?
– Это Бруно. Он мой друг. Настоящий парень.
– Хорошо, но я бы хотела поговорить с тобой. Проводишь меня?
Дино вернулся через полчаса.
– Все правда, она согласна, – сказал он.
– Вот видишь! Вот видишь! – повторял Армандо.
– Но только со мной.
– Вот видишь! Вот видишь!
– Но где? В такое время года? – спросил Дино. Не дожидаясь нашего ответа, он обратился к Армандо. – Я вот что придумал: покуда зятья ужинают, в хлеву не бывает ни души!
– Что? У нас в хлеву? – Армандо возмутился. – А если накроют?
Пришлось пригрозить, что если он струсит, то ни сегодня, ни когда-либо вообще я не стану решать за него задачи. Так я поборол его страх.
Я был знаком с женщинами из крепости, женщинами, которых разруха военных лет и голод выгнали на улицу. Голод во время расцвета несбыточных надежд и неосуществимых иллюзий – вплоть до самой утопической мечты о браке с американцем и отъезде в Иллинойс или Колорадо. Такие уж были времена, когда с гор, из тюрем, из лагерей истребления возвращались люди, чистые духом, с сердцами, горячими, как само солнце; когда люди, прошедшие школу революции, несли идеи, которые должны были взбудоражить старый мир, переделать его на новый лад, чтобы наконец-то добиться справедливости на земле. Но иные из них дали себя уговорить, сложили оружие и начали ту игру в ораторское искусство, в которой последнее слово принадлежит раздающимся время от времени автоматным очередям, теперь направленным против них же.
Вряд ли хоть одна из этих женщин разбогатела. Эти слепые жалкие кротихи жили в обществе, где царят звериные законы и где устроить свою судьбу так, как сами того пожелают, могут лишь те, кто обладает ловкостью и беспощадностью тигра или коршуна. С годами они все глубже увязали в трясине, если не погибали, как, например, Бьянкина, та самая, что заражала сифилисом цветных солдат. Возможно, ее убийцы до сих пор ходят среди нас. Сначала ее придушили, а потом, надругавшись над трупом, забили песком и галькой рот, ноздри, уши… Кто знает, стала ли она жертвой своих же дружков или какого-нибудь осатанелого садиста? Труп Бьянкины нашли на лугу Белларива, лицо ее было страшно искажено, один глаз открыт, словно смерть, исказив ее черты зловещей гримасой, сама испугалась дела рук своих.
А чем краше судьба их подруг мирного времени, тех, что, едва стемнеет, шатаются у вокзала или бродят по парку Кашине, подобно часовым, стерегущим мощи святых и героев в нишах Орсаммикеле?
Толкаясь среди солдат-негров, проезжая мимо них на своем мотоцикле, я слышал непристойные речи проституток, понимал, что этой броней цинизма они защищаются, как морские ежи своими острыми иглами, видел, что грубость в них перемешана с нежностью и покорностью своим покровителям, тем, кто их поддерживает и дает им силы жить. Да, соглашаясь с подобной участью, эти существа теряют право на наше милосердие и жалость. Правильно, должно быть, поверхностное на первый взгляд суждение Дино; его приговор жесток, ясен и обжалованию не подлежит:
– Суки они! Пропащие они, пропащие. Они еще худшие свиньи, чем те, кто к ним ходит.
Раз уж мы считаем себя вправе ставить в вину старикам их слабости и измену разуму, то на нас лежит долг – понять, в чем цель жизни молодых, определить, какое в ней место отведено каждому. Но как объяснить и понять вот такую Электру? Ей было примерно столько лет, сколько нам. Дино говорит:
– Дело прошлое, неужто теперь, когда столько воды утекло, тебе нужно копаться в таких вещах? Разве Розария, скажем, в чем-то не такая же, как она?
– Нет, у Розарии – ее мы узнали позднее – была своя логика. Я потом расскажу о ней. А Электру понять
