Мальчик не понял. Он удивленно взглянул на мужчину и возразил:
— Нет, просто Перчинка. Меня все так зовут.
— Почему? Разве у тебя нет имени?
— Как же — нет? Есть. Перчинка, — повторил мальчик и удовлетворенно засмеялся, радуясь, что ему удалось поразить взрослого, да к тому же еще нездешнего.
Вместе с ним рассмеялся и его приятель, до сих пор молча сидевший на пустом ящике. Марио покачал головой.
— Да, у тебя действительно интересное имя, — сказал он. — Перчинка! — и тоже засмеялся.
Их веселый смех разбудил эхо, жившее в подземелье, и оно запрыгало под мрачными сводами, добираясь до самых отдаленных тайников Перчинки, хозяина этой подземной крепости.
Глава II
ПЕРЧИНКА
Ветхие стены монастыря разрушались уже в течение двух столетий. В его древних переходах, в голых кельях, которые когда-то давали приют бородатым капуцинам, теперь росли чахлые кустики травы да дремали ящерицы, вылезавшие погреться на солнышке, проникавшем сюда через проломы в стенах. Верхнего этажа давно уже не было и в помине. Прошло больше века с тех пор, как его стены уступили бешеному натиску непогоды и рухнули, превратившись в гигантское, фантастическое нагромождение поросших крапивой, бесформенных обломков и покосившихся арок. Землетрясение тридцатого года довершило разрушение. От подземных толчков остатки стен, сохранившиеся вдоль здания, вдруг склонились и приняли в свои каменные объятия весь второй этаж, покрыв грязно-серым саваном обломков старинные переходы, которые теперь видели солнце только через рваные раны трещин.
Другая часть здания, сохранившаяся, очевидно, потому, что стояла на более прочном фундаменте, с незапамятных времен служила приютом седовласым капуцинам. В глухой полуночный час оттуда доносились молитвы и слышалось щелканье длинных монашеских четок. Над обвалившейся крышей монастыря вечно стоял запах ладана и сладкой сдобы, свидетельствуя о том, что престарелая братия не морит себя голодом. Перчинка убедился в этом еще во время своих первых вторжений в кельи монахов. Он хорошо помнил, как совсем маленьким мальчиком пробирался по темным переходам, путаясь ножонками в длинном коричневом балахоне. Это было очень давно, еще в то время, когда он только-только научился говорить. Ведь Перчинка всегда жил в этом разрушенном монастыре, во всяком случае с тех пор, как помнил себя.
В самых первых его воспоминаниях неизменно присутствовали и эти обвалившиеся стены, и темнота подземных коридоров, и сырость погребов в глубине подземелья. Помнил он и вкусный запах кушаний, который просачивался из монастырской кухни, и другой, противный запах, исходивший от нескольких кустов со странными длинными листьями, которые несмотря на темноту цвели каждое лето. Эти кусты ребята звали «вонючками».
Обычно Перчинке незачем было копаться в своем прошлом. Но, когда его друзья заводили разговор об отце, матери, о доме, где они жили, он тоже пытался что-нибудь припомнить. Однако ему никогда не удавалось воскресить в памяти ничего, кроме бесконечно далекого и очень смутного образа, который появлялся на мгновение и тотчас же исчезал. Ему мерещилось какое-то лицо, неясное, словно подернутое туманом. Он даже не знал, кому оно принадлежит, мужчине или женщине. И все-таки каждый раз, когда появлялось это видение, на сердце у него становилось как-то особенно тепло и хорошо.
Нельзя сказать, что Перчинка рос один-одинешенек. Наоборот. Пожалуй, ни одного мальчика не окружало столько людей. Но все же это никак нельзя было назвать семьей. Это были просто люди, молодые и старые, мужчины и женщины, бесконечная вереница постоянно сменявшихся лиц и характеров. Один был добряк, другой брюзга, одни уходили, другие приходили, и так из года в год, из месяца в месяц. Время от времени в развалинах монастыря появлялась полиция. Но однажды монотонное однообразие было нарушено самым неожиданным образом. Это было в тот памятный день, когда полицейские увели самого Перчинку.
Ему было тогда лет шесть, и он уже знал всю неаполитанскую шпану, скрывающуюся от блюстителей закона в огромных подземельях монастыря. Лично у него никогда не было особых причин обижаться на полицейских, вторгавшихся в его владения, тем более, что вторжения эти случались не часто и кончались всегда одинаково. Если разыскиваемый был парень не промах, он всегда умел найти уголок, где никому бы и в голову не пришло его искать. Обычно полицейские раз десять проходили мимо того места, где он лежал, распластавшись на земле, или стоял, прижавшись к стене, и уходили ни с чем. Если же он оказывался новичком, то сам шел к ним навстречу и покорно протягивал руки, на которых, конечно, тотчас же захлопывались наручники.
На маленького оборванца, который молча сидел в углу и, широко раскрыв свои карие глаза, старался разглядеть все, что делается в полутьме коридоров, никто и внимания не обращал. Самое большее арестованный, направляясь к выходу в сопровождении двух полицейских, кивал ему головой и бормотал: «Пока», — словно был уверен, что через несколько часов вернется обратно.
Для Перчинки, которого никто еще не звал тогда этим именем, потому что в ту пору у него вообще никакого имени не было, мир делился на две половины: на людей, которые удирают и прячутся, и на тех, которые их преследуют. Причем последние далеко не всегда носили полицейский мундир.
Однажды в подземелье, где уже с неделю скрывались двое мужчин, вошел худой, долговязый человек в черном, с бледным как смерть лицом. В это время оба беглеца сидели перед огарком свечи и играли в карты. Перчинка, сжавшись в комочек, притаился между кустами бурьяна и видел, как человек, шмыгнув в темный коридор, двинулся вперед, ступая бесшумно, как кошки, которые вместе с мальчиком обитали в развалинах. Оба мужчины продолжали игру, не замечая его приближения, потому что не могли, как Перчинка, видеть в темноте. Человек подошел к ним почти вплотную и остановился, слегка прищурив глаза, чтобы получше разглядеть сидевших перед ним в полумраке людей.
— Встать! — сказал он таким страшным голосом, что Перчинка похолодел. Долговязый говорил негромко, но каждое его слово гремело, как пушечный выстрел.
Пораженный Перчинка увидел, как мужчины даже не обернулись, будто сразу поняв, с кем имеют дело. Они молча, словно деревянные куклы, встали с земли, подняли руки вверх и застыли, напряженно глядя прямо перед собой.
— Не ждали, а? — продолжал человек, зловеще усмехаясь.
— Слушай, Таторе, постарайся понять, — заговорил один из мужчин. — Мы хотели объяснить тебе…
Но долговязый не дал ему закончить.
— Молчи, — прошипел он.
Со стороны казалось, что он улыбается.
— Не вздумайте бежать, — продолжал Таторе. — Вы знаете, что вас ожидает. Вы сами этого захотели. Таков закон.
Перчинка чувствовал, что сейчас произойдет что-то ужасное, и ему захотелось убежать. Но он не решился вылезти из кустов бурьяна, служивших ему укрытием. К тому же его одолевало любопытство.
Один из мужчин заплакал. Он плакал, не стыдясь слез, плакал, как ребенок. Не как Перчинка — Перчинка никогда не плакал, — а как те дети, с которыми он сталкивался во время своих вылазок в переулки. Их чуть толкни, и они сразу принимаются реветь и звать маму.
Другой мужчина не плакал. Он даже как будто злился на своего слезливого приятеля. Вдруг он отскочил в сторону, повернулся к долговязому лицом и сунул руку в карман. В ту же секунду развалины огласило тысячекратное эхо выстрела. Мужчина рухнул на землю, так и не успев вынуть руку из кармана, а долговязый злобно усмехнулся.
Приятель убитого, не поворачиваясь, упал на колени и, всхлипывая, забормотал:
— Пощади! Я совсем не хотел…
Договорить ему не удалось. Прогремел новый выстрел и, гулко прокатившись по всему подземелью, вспугнул летучих мышей, спавших под древними сводами.
