несколько старомодны, так нам уже не по сорок лет… Ну, бредут себе по аллейке два немолодых человека, головы непокрыты, ветерок трогает седину. Приятно шелестит дождь, совсем не осенний, домашний, какого не испугается и ребенок. А люди…
Люди, похоже, спешили…
— Куда они могут спешить?
Илья только пожал плечами.
В стороне, за дубовой рощицей, раздавался время от времени неясный механический шум — то ли шипение пневматики, то ли что-то нам неизвестное; шипение — и сразу гул множества голосов.
— Пикник? Массовое гуляние?
— Скорее уж встреча с Эдиком, — опять запыхтел Илья. И схватил меня за руку: — Ты что, не видишь? Ты смотри себе под ноги!
Пораженный, я даже остановился.
Упругая дорожка, по которой мы так хорошо шли, вьющаяся, разветвляющаяся, там и там впадающая в большую аллею, почти везде была весело разрисована цветными мелками. Я и не заметил их потому, что они были веселыми — эти мелки, которыми тут развлекался явно не один человек.
«Сегодня у эдика!»
«Ждем у эдика!»
«Приходи к эдику!»
«Весь вечер у эдика!..»
Неизвестный нам эдик, пусть имя его и писалось со строчной буквы, был здесь, кажется, личностью популярной.
Но кто он? Почему его имя поминается так часто? Почему к нему рвется столько людей, и где он принимает такую прорву народа?
Неожиданно мы развеселились.
— Эдик, да не тот, — подмигнул мне Илья, правда, все еще излишне нервно.
А в довершение ко всему в той стороне, где по нашим предположениям, должен был находиться академгородок, вдруг вознеслись в вечернее небо бесшумные сияющие фонтаны, каскады, огромные облака огней. Они вспухали, торжественно лопались, расцветали в небе, как чайные розы, и шум толпы, сошедшей с очередного электропоезда (возможно, в конце главной аллеи располагалась станция метро), сразу стал ровней и слышнее.
— Что выкрикивают эти люди? — удивился я.
— Галлинаго…
— Что значит — галлинаго? Зачем они так кричат?
Илья нервно повел плечами.
«Мы в Будущем, — красноречиво говорил этот жест. — Но мы не в том Будущем, куда со временем попадает каждый, разменяв здоровье на годы, а в том необычном, в которое мы попали, ничего пока что не потеряв… Так что не требуй от меня объяснений.»
Теперь мы шли по большой аллее.
Наплыв людей, человеческий поток здесь был ошеломляющ. Люди спешили. Улыбки, голоса, смех — мы не видели озабоченных лиц. Девчушки в коротковатых, но вовсе не нелепых платьишках, обгоняя нас, весело переглядывались, будто знали, откуда мы, но не хотели нас смущать. Юнцы шли группами, иногда обнявшись. Они что-то напевали, они пританцовывали. А иногда все это человеческое море взрывалось одним дружным возгласом:
— Галлинаго!
Чувство редкого единения пронизывало атмосферу гуляния, если, конечно, это было массовым гулянием. Было трудно рассмотреть кого-то в отдельности: смеющаяся рыжая женщина (ее закрыло какое- то вьющееся полотнище), приплясывающий кореец с книгой в руке (его всосало в круговерть ликующей молодежи), старик, несущий в низко опущенной руке три розы… Смысл следовало искать не в отдельных лицах, разгадка происходящего явно таилась в общности.
— Ты же писатель… — шепнул я Илье. — Запас слов должен быть у тебя не бедным… Поройся в памяти. Что это за галлинаго?
Одно, впрочем, не требовало пояснений: неимоверную толпу, такую разную в каждой своей части, несомненно, объединяло это неизвестное мне слово.
— Галлинаго!
Я похолодел: слово выкрикнул Илья. И не успел он умолкнуть, люди вокруг поддержали его:
— Галлинаго!
Симпатичный кореец с книгой вынырнул из толпы. Приплясывая, торжествуя, он восторженно поддержал всеобщее ликование:
— Он опять с нами!
— Ты что-нибудь понял?
Илья нервно запыхтел:
— Чего ж не понять? Этот галлинаго… Он опять с нами!
И вдруг заспешил. Заставил меня обогнать кого-то. Я не боялся заблудиться, дорожки к МВ вели не такие уж запутанные, но спешка была мне не по душе. Я вдруг понял, что Илья торопится за тем корейцем, собственно, даже не за ним, а за книгой, которую кореец держал в руке. С другой стороны, почему бы писателю не поинтересоваться, что именно читают в последней четверти XXI века?
И вдруг он остановился:
— Вспомнил!
— Что вспомнил? — Краем глаза я сам невольно следил за корейцем, то появляющимся, то вновь скрывающимся в праздничной толпе.
— Галлинаго!
— Ну? — поторопил я.
— «Буро-черная голова… — Илья явно цитировал. — По темени продольная широкая полоса охристого цвета… Спина бурая, с ржавыми пятнами… Длинный нос, острый, как отвертка… Ноги серые, длинные, с зеленоватым отливом… Гнездится на болотах, в болотистых еловых лесах…» Неплохо, а? — похвастался он. — Я не зря читал Брэма. Я могу даже сказать, с чем едят этого галлинаго, точнее, с чем ели его мы, и с чем ел его Эдик.
— Причем тут Эдик? — не понимал я. — И кто он, этот чертов галлинаго, гнездящийся в еловых лесах?
Илья засмеялся. Илья не без торжества выпалил:
— Галлинаго, галлинаго Линнеус! Не водись этот галлинаго под нашей Березовкой, мы могли и не дотянуть до Будущего.
— О чем ты?
— Да о наших маленьких галлинаго, о наших болотных куличках. Помнишь, Эдик утверждал, что вкуснее всего они под чесночным соусом? Соусом он называл растертый чеснок.
— Наши кулички?
— Ну конечно! Те самые, последнюю парочку которых съел Эдик.
Я растерялся.
Но ликующая толпа уже вынесла нас на обширную, круглую, прогнутую, как воронка, площадь, и там, над этой площадью, в самом центре ее, над многими тысячами веселых праздничных лиц, обращенных к вечернему небу, мы увидели массивный, высеченный из единой гранитной глыбы монумент, над которым переливались, цвели невесть как высвеченные прямо в небе слова: ГАЛЛИНАГО! ОН ОПЯТЬ С НАМИ!
Каменный щербатый человечек в бейсбольной каменной кепочке. Каменные нехорошие глаза, прикрытые стеклами каменных светозащитных очков с крошечным, но хорошо различимым фирменным ярлычком. Каменный зад, горделиво обтянутый каменными джинсами. Каменный «кейс-атташе» в тяжелой левой руке. А правую руку этот каменный пузатый человечек возносил над собой, то ли приветствуя собравшихся, то ли отмахиваясь от их ликующего интереса.
Я ахнул.
Посреди площади возвышался Эдик Пугаев!
