«Обитаемый остров», «Понедельник начинается в субботу», «Улитка на склоне», «Пикник на обочине».
Тексты 60–70-х отличались высоким градусом публицизма — гораздо большим, чем в период «Страны багровых туч» и «Пути на Амальтею»; это литература социально-философских идей. При этом она
а) делалась языком, близким потенциальному читателю;
б) делалась на очень высоком драйве;
в) делалась в рамках фабульной конструкции, которая основывалась на сюжете-приключении, либо на сюжете-расследовании, то есть имела детективную составляющую;
г) была чрезвычайно насыщена диалогами, при сухом, рубленом способе изложения, малом числе прилагательных, малом числе длинных предложений с разного рода сложноподчиненными наворотами и деепричастными осложнениями.
В 80-х годах ситуация резко изменилась. Мы говорим сейчас не о мировоззрении Стругацких: идеи, которые они исповедовали, с ними и остались. Мы говорим о способе строить тексты, о творческом методе.
Эти изменения видны на примере романов «Хромая судьба», «Отягощенные злом» и повести «Волны гасят ветер».
Градус публицизма в них не то что не упал, а, скорее, заметно повысился. Но теперь это публицистическое наполнение художественных текстов стало проявляться несколько иначе. Если раньше Стругацких интересовало развитие идей, их обсуждение, то теперь им этого было недостаточно. Теперь добавился некий комментарий культурно-религиозного наследия, то есть стремление не только дискутировать и утверждать свой вариант истины, а еще и оценивать то, что существует вне данного варианта, — порой веками и тысячелетиями. Особенно ярко эта «новина» выразилась в «сорокинской части» из повести «Хромая судьба» и, более приглушенно, в «Отягощенных злом».
Что же касается диалога с читателем, то и он приобрел иные формы.
Прежде всего, диалог этот весьма усложнился, из него ушла прежняя легкость, ясность. Стругацкие теперь обращались к тем читателям, которые в
В чем тут дело? То ли сам читатель изменил возраст вместе с писателями, повзрослел, постарел даже, то ли Стругацкие просто устали изощряться в форме высказывания, принимая в расчет массовую аудиторию. Написать так, чтобы твой текст понимали и принимали одновременно и высоколобые умники, и массовая аудитория, весьма сложно. Даже учитывая в принципе более высокий интеллектуализм советского любителя фантастики по сравнению с сегодняшним.
И вот из текстов братьев Стругацких восьмидесятых годов исчезло сколько-нибудь выраженное обращение к «массам». Повести того периода в художественном смысле дрейфовали в сторону литературы основного потока, они даже приобретали черты артхауса. В «Отягощенных злом» и «сорокинской части» «Хромой судьбы» видны квазимистические мотивы, абсолютно неприемлемые для прежних Стругацких, но органично вписывавшиеся в картину позднесоветского мейнстрима, медленно, но неотвратимо шедшего к легитимизации мистического элемента. Усложнилась композиция программных текстов, увеличилось количество недоговоренностей «для умных», повысился запрос на гуманитарную эрудированность, исходивший от Стругацких к читателям. Ярче всего подобные метаморфозы видны по «Отягощенным злом», в первую очередь — по «мемуару» Манохина.
В «техническом» смысле прежде всего бросается в глаза падение числа диалогов. По сравнению с повестями предыдущего периода их стало вдвое, если не втрое меньше. И даже в относительно более «легкой», драйвовой повести «Волны гасят ветер» диалогов немного, а в начале текста они вовсе отсутствуют. Это производит впечатление разительной перемены, если сравнивать «Волны гасят ветер» с предыдущим текстом из цикла о «Мире Полдня» — «Жук в муравейнике». Полностью исчез сухой, чуть холодноватый, «рубленый» стиль. Появилось множество причастных, деепричастных оборотов, сложноподчиненных конструкций. Весьма заметно увеличилась средняя длина предложения — по сравнению с теми же 60-ми годами.
Прежде Стругацкие очень редко напрямую апеллировали к чувствам и психологическим состояниям персонажей. Они в принципе избегали концентрированного психологизма и старались показать внутренние состояния героев через их слова и действия. В 80-х они стали со вкусом входить в «диалектику души», выдавая прямые описания эмоций, переживаний, психологических движений. «Сорокинская часть» состоит из этого по преимуществу — немыслимое дело для братьев Стругацких 60-х годов! Сюда же относятся откровения Каммерера, раздавленного проблемой люденов, которая на него свалилась столь неожиданно, а также история Агасфера Лукича из «Отягощенных злом».
Новой чертой Стругацких стал своего рода «документализм», то есть изложение, текущее от одного документа к другому или, во всяком случае, опирающееся на них. Это, во-первых, давало эффект «аутентичности», невероятного правдоподобия мира, во-вторых, избавляло от необходимости многое
Во всех трех указанных повестях ослаблена сюжетная составляющая.
Прежний драйв, столь характерный, например, для «Трудно быть богом» или, скажем, «Пикника на обочине», «Парня из преисподней», перестал быть важным. Кроме того, детективные и приключенческие акценты, обычные для текстов братьев Стругацких всего предыдущего периода, сменились акцентами интеллектуального расследования, иначе говоря, решения головоломки или целого ряда головоломок. С этим в значительной степени связан и тот же самый «документализм» — он позволял не отвлекаться на то, что не является частью расследования и не входит в багаж идей, который писатели хотят передать читателю.
Новый творческий стиль братьев Стругацких получил концентрированное выражение в «сорокинской части» «Хромой судьбы».
Это и не литература идей, какой являлись тексты Стругацких в два предыдущих десятилетия, и тем более не литература «благородных приключений» (как «Страна багровых туч», «Стажеры», «Путь на Амальтею»). «Сорокинская часть», во-первых, в наибольшей степени близка к мейнстриму. Во-вторых, она в наименьшей мере приспособлена к нуждам массового читателя — почти лишена диалогов, монологична, изобилует описаниями, разворачивается в нарочито замедленном темпе. В-третьих, она фактически антисюжетна, то есть сюжет там едва движется, играя второстепенную роль; старый писатель бродит от одного тяжелого искушения к другому, будто слепец на минном поле, но счастливо избегает «подрыва» на каком-либо из них… нечто происходит… неспешно… очень неспешно… событийный ряд вообще оказывается на втором плане. Сделан текст весьма странно: в фокусе читательского внимания удерживается идея творческого долга писателя и его внутреннее состояние со всеми хворями и неоднозначными взаимоотношениями со спиртным, в то время как сюжет служит хлипкой подпоркой. В наибольшей степени «сорокинская часть» похожа на тематическую подборку черно-белых фотографий литературной жизни позднего СССР…
Невольно задаешься вопросом: какую задачу решали Стругацкие, избирая столь необычный для них стиль?
Можно, конечно, перечислить самые банальные объяснения и остановить выбор на одном из них, но это будет бесполезным повтором давно пройденных уроков. Все они, мягко говоря, не дают ответа: «признание в старости» (сказано Стругацким-младшим, и можно теперь на это только ссылаться, а развивать тут нечего), «исповедальная проза», «биографизм» (уже сто раз сказано другими людьми, также не имеет смысла развивать). В сущности, всё это лишь видимость объяснений. Борис Натанович также пишет, что это была в значительной степени «вещь для себя», что писалась она фактически в стол и т. п. Но все-таки писалась и все-таки вышла. И, надо полагать, неспроста в качестве материала для «синей папки» Сорокина избраны были именно «Гадкие лебеди». Относительно предпочтения «Гадких лебедей» «Граду обреченному» или же «Улитке на склоне»[45], изначально планировавшихся на роль «наполнителя» той самой «синей папки», и говорить нечего — действительно, была бы страшная диспропорция, выйди в «синей папке» первая часть «Града» или хотя бы главы об
