От стола в центре комнаты ему навстречу поднялась стройная голубоглазая женщина с высоко прибранными вверх седыми волосами. Она глядела на гостя с легкой тревогой и радостью, словно стараясь понять, не обман ли это.
– Миша! – прошептала Елена Михайловна.
Она хотела броситься ему навстречу, но не смогла и тяжело опустилась в кресло. Михаил подбежал к матери, упал на колени и обнял.
– Мама, мамочка, здравствуй, моя родная! – говорил он, целуя ее руки и лицо.
Елена Михайловна беззвучно плакала и, обнимая сына, бормотала:
– Не обращай внимания, Мишенька, сейчас пройдет…
Сын тоже не удержался от слез.
– Ну что ты, Топтыжка, все хорошо, ты вернулся цел и невредим, – приговаривала Елена Михайловна, поглаживая его по голове.
Михаил вытер глаза тыльной стороной ладони и взял себя в руки:
– Прости меня, Бога ради. И вправду, все в порядке.
Елена Михайловна с улыбкой разглядывала сына:
– Повзрослел… морщинки у глаз… А я, как получила твою телеграмму, так места не нахожу, к каждому стуку и шороху прислушиваюсь. Вот и возвратился мой пропащий ребенок, дошли мои молитвы до Господа.
– Да, мамочка…
Михаил смотрел на ее побелевшие волосы, на старенькую, купленную еще «тогда» кофточку и доброе, немного грустное лицо.
– Постарела я, Миша?
– Вовсе нет, мама.
– Брось, – Елена Михайловна опустила глаза. – Годы, сынок, берут свое.
– Не говори так. Ты у меня самая красивая, – Михаил поцеловал ее пальцы.
– Ах, как же ты научился говорить неправду! – рассмеялась Елена Михайловна. – Но сегодня тебе не отвертеться, обо всем мне честно расскажешь.
– Ты получала мои письма, мама?
– Да, начиная с мая двадцатого. Я все их сохранила, Миша. Все двенадцать.
– Мама, я не мог писать чаще, – пожал плечами Михаил.
– Понимаю, Топтыжка, извини, – она поцеловала сына в лоб. – Все эти годы меня мучил вопрос: что с тобой? Ты писал, что здоров, передавал приветы и поклоны… Однако ничего определенного не сообщал… Ты служишь Советской власти?
– Так получилось.
– Не беда. Главное – ты жив и вернулся домой. И потом, ты на своей земле, сынок… Я ничего не знаю о твоих занятиях. Ты в армии?
– Уже нет. Я работаю на заводе, руковожу цехом. Я служил в Красной армии в Сибири и Забайкалье, в апреле демобилизовался, переехал на новое место.
– Да-да, я очень удивилась: на телеграмме стоял штамп города…
– Телеграмму нужно уничтожить, – мягко перебил мать Михаил.
– Отчего? – растерялась она. – У тебя секретная работа?
– Расскажу потом. Знай одно: нельзя говорить, что я твой сын.
Елена Михайловна испуганно заморгала:
– Позволь, ты… не прощен властью? Ты скрываешься?!
– Я живу под чужой фамилией, – твердо сказал Михаил. – Твой сын, капитан Нелюбин, воевал в войсках Колчака, и ему нет в этой стране прощения.
Елена Михайловна побледнела и прижала руки к груди.
– У меня не было выхода, мама, – Михаил опустил голову. – Или уходить за кордон со своими, или… Прости меня, родная.
– Тебе не за что извиняться, сын, – с грустью проговорила Елена Михайловна. – Сегодня не поймешь, где правда. Думаю, мой Миша не мог поступить недостойно.
– Я исполнил свой долг перед нашей страной.
И новой служу честно, – он смотрел матери прямо в глаза.
– Верю, Мишенька, – Елена Михайловна обняла сына. – Как же, позволь, тебя теперь называть?
– Рябинин, Андрей Николаевич.
– Андрей… Что ж, хорошее имя. Твоего дядю, брата отца, звали Андреем…
– А что с ним, с папой? – осторожно спросил Михаил.
Елена Михайловна тяжело вздохнула.
– Он погиб. В декабре восемнадцатого… После того как ты уехал, отец еще некоторое время работал в Казначействе. Однако вскоре большевики его уволили. Из-за происхождения. Мы ходили выполнять трудовые повинности, потом нас, сам видишь, уплотнили… А затем начался «красный террор» и ЧК стала брать заложников. Папу брали два раза и всегда отпускали. А на третий раз он не вернулся. Я нашла его имя в бюллетене расстрелянных ЧК. Случилось это 23 декабря.
Они помолчали. Михаил посмотрел на стену, туда, где висел портрет Владимира Константиновича Нелюбина. Снимок был сделан в 1913 году, в год Трехсотлетия династии, – бодрый, подтянутый отец при парадном мундире и орденах улыбался сыну.
…Когда Мише исполнилось пять лет, он заявил отцу, что больше не желает играть с детской лошадкой Савраской, смешным и трогательным существом в красных яблоках. Миша хотел настоящего кавалерийского скакуна. Владимир Константинович строго поглядел на сына и спросил, будет ли он ухаживать за ним так, как следует обращаться с боевым конем. Миша поклялся, что научится одевать сбрую и седло, кормить скакуна овсом и покрывать на ночь попоной. Отец кивнул и повел мальчика в магазин игрушек, где и был куплен верный Гнедок, служивший Мише верой и правдой добрых три года и отправленный затем на покой в сумрачные чердачные ясли…
Михаил вдруг вспомнил, как однажды, набедокурив в гимназии, оказался в числе наказанных и с тревогой ожидал объяснений с отцом. Узнав от директора о «подвигах» сына, Владимир Константинович позвал Мишу к себе в кабинет. Нелюбин-старший раскрыл семейный альбом и поманил сына: «Вот твои предки, Михаил. Их портреты ты видел не раз, – сказал Владимир Константинович. – Они с честью служили нашей Родине и не посрамили семьи. Запомни, сын: совершая дурное, прежде подумай, не запятнаешь ли ты чести славной фамилии…»
Когда Михаил уезжал на германский фронт, отец крепко обнял его и шепнул на ухо: «Вернись живым! Помни о матери и под пули зря не суйся. А уж если и суждено умереть, так умри геройски!»
– …Топтыжка! – отвлекла сына от воспоминаний Елена Михайловна. – Ты о чем задумался?
– О папе.
– Не кори себя… Вижу, вижу, коришь. Я и сама себя убивала тем, что не уговорила Володю уехать к сестре в Ярославль. Там и потише, и подальше от столичных ужасов. Да только от судьбы не убежишь, сынок, – она печально улыбнулась. – Поднимайся-ка, я тебя чаем попотчую. С пирогами и вареньем!
– Благодарю, мамочка, я не голоден.
– И не упорствуй. Садись за стол, а я мигом накрою.
Искусство заваривать чай кажется бесхитростным и простым. Однако то ли имеет всякая хозяйка свои маленькие секреты, то ли вместе с крутым кипятком добавляет вам в напиток частичку своего настроения, а только всюду чай пьется по-разному. Бывает, в дороге примешь стаканчик в привокзальном ресторане – вроде бы и чай хорош, да не идет в горло – так велика спешка, и занимают разум досужие мысли.
А бывает, уж так жажда припрет – перехватишь в грязном буфетишке чайку с баранкой и не заметишь, что чай тот – вовсе и не чай, а сущая дрянь, и баранка вдобавок квелая. А пьется хорошо, потому как настроение такое случилось.
Нелюбины превращали чаепитие в настоящий ритуал. Пили только собравшись всей семьей, с неизменной сервировкой и длинными разговорами. Миша особенно любил «гонять чаи» зимой, когда отец вечерами возвращался со службы… «А и пурга, скажу я вам, метет! – раздеваясь, говорил в передней
