Он выглянул на улицу:
– Никак пронеслись, черти. Ну, бывай, ваше благородие, может, свидимся. А мне еще, по твоей милости, генералу Кукушкину гамуру ставить! [161]
– Звать-то тебя как? – вдогонку спросил я.
– Федькой.
Так я и познакомился с Фролом.
3 июля Деникин отдал свой знаменитый приказ № 08878 о походе на Москву. Отборным частям Добровольческой армии – Корниловской, Марковской и Дроздовской дивизиям доверили честь наступать на столицу. Начались упорные бои. 20 сентября мы взяли Курск; 6 октября 3-й Кубанский корпус Шкуро ворвался в Воронеж. Казалось, до Белокаменной – рукой подать!
Опытные офицеры понимали, что наступление Деникина – авантюра, отчаянный, дерзкий ход ва-банк. Шаткая договоренность с казачеством не могла быть долгой, и потому Главнокомандующий хотел ее побыстрее использовать. Время играло против нас – в тылах развернул настоящую войну Махно, лютовали сотни других банд, плело заговоры большевистское подполье. Новобранцы воевали из-под палки и при первой возможности дезертировали целыми полками. Склоки и вражда раздирали офицерский корпус. Заносчивые кадровые вояки не выносили произведенных в чин вчерашних лавочников и сынков фабрикантов. Последние с презрением называли нас «ландскнехтами» и «джентльменами удачи». И, по правде говоря, они не ошибались. Осознавая свою исключительность, ветераны-добровольцы тем не менее начинали понимать, что они– бездушное пушечное мясо в руках высших командиров и тыловых политиков.
С казачеством заигрывали, интеллигентов убеждали, с фабрикантами и помещиками считались; нас же просто гнали вперед под пули и снаряды, бросали на самые трудные участки, не обращая внимания на превосходство сил противника, нашу усталость и потери. Ничем мы были не лучше ландскнехтов и «джентльменов удачи». Как и для них, единственным средством существования кадровых офицеров стала война, каждодневная игра в «орлянку» с судьбой.
Между тем успех Добрармии продолжал развиваться. Красные несли громадные потери. По словам пленных, в отдельных дивизиях оставалось не более пятисот штыков, а некоторые вообще разбежались. Учитывая это, противник спешно перегруппировывался, подтягивая резервы, и бешеными темпами мобилизовал новые соединения. Вскоре мы поняли, что победы Добровольческой оказались пирровыми.
В ожесточенных боях за Орел один только Корниловский полк потерял четыреста бойцов. Героический порыв выдыхался, а подкрепления не прибывали.
13 октября под Орлом меня легко ранило в руку. Полковые и дивизионные лазареты были переполнены до отказа. Раненых эшелонами отправляли в тыл, но поездов не хватало, и поэтому многих размещали в походных госпиталях вдоль железной дороги. Я очутился в селе, где находилось на излечении около шести тысяч человек, треть из которых валялась в тифу. Условия там были самые кошмарные, не хватало даже бинтов. А между тем госпиталь все пополнялся. Наконец через неделю на близлежащую станцию подали санитарный поезд. Тифозных грузить не разрешили, – тащить заразу в глубокие тылы никто не хотел.
Эшелон доставил раненых в Курск. «Тяжелых» поместили в гарнизонный лазарет, остальных – по квартирам. О шикарных апартаментах здесь не могло идти и речи – поставили на постой в обыкновенную избу с печным отоплением и удобствами во дворе. Хозяин дома, молчаливый слесарь, выделил мне койку в слегка облагороженном чулане. Эту тесную для проживания даже одного человека клетушку мне предстояло разделить со вторым постояльцем – хрупким большеглазым мальчишкой с унтер-офицерскими нашивками на погонах.
На вид ему было лет двенадцать, хотя он уверял, что уже исполнилось четырнадцать. Мальчишка походил на отпрыска фамилии «голубых кровей»: хорошие манеры, вбитые с пеленок гувернерами, начитанность, знание языков. Он и в самом деле был сыном графа Ристальникова, крупного землевладельца, расстрелянного большевиками. Звали его Аркадием. До октября семнадцатого состоял в кадетах, потом болтался при всяческих антибольшевистских формированиях, вплоть до бандитских. Последние полгода Аркадий служил вестовым при офицере связи курского градоначальника.
В действующей армии и тыловых гарнизонах подобных юношей хватало. Офицерских званий до достижения положенного возраста им не давали. По большей части они таскали донесения, иногда несли караульную службу и даже участвовали в боях. Все эти мальчишки либо просто красовались в военной форме, либо, очертя голову, искали приключений, не считаясь с опасностью и не разбирая средств для достижения своих целей. Аркадий являлся исключением. Он презирал штабную рутину и позерство и при этом со здоровым сарказмом смотрел на бесшабашных фронтовых удальцов. Юный граф оказался не по- детски ироничным и во многом разочаровавшимся человеком. Причиной тому было вовсе не стремление выделиться – юноша успел многое повидать на своем коротком веку. В минуту откровения он рассказал мне, как полгода назад, будучи в дозоре, в одиночку оборонял железнодорожный разъезд от конной разведки красных. Завидев неприятеля, взрослые сослуживцы Аркадия разбежались, а мальчишка не оставил пост и начал отстреливаться. Противник, по всей видимости, не хотел задерживаться у никчемного разъезда и, уклонившись от боя, продолжил свой путь.
– Трое взрослых мужиков драпанули [162], а я, которого они за глаза называли «довеском», остался выполнять долг! – с горькой усмешкой говорил Аркадий. – После перестрелки я плакал, как девчонка. Не от страха или слабости, – от сознания того, что с такими солдатами, как мои однополчане, нам никогда не победить. Стоит ли дорожить бестолковой, подлой жизнью, если в ней нет чести и красоты?
Сам Аркадий жил красиво и с размахом, какой только мог позволить себе четырнадцатилетний унтер- максималист. Он отчаянно играл в карты и на бильярде, нередко обыгрывая взрослых; водил дружбу со всяческими темными личностями, знающими, где достать дефицитные продукты, спички, самогон и «марафет»; регулярно упражнялся в стрельбе. При этом мой юноша соблюдал некоторые жесткие запреты – не курил, не употреблял спиртного, тщательно следил за внешним видом и чурался девочек.
– Я, как-никак, граф! – начищая до блеска сапоги, приговаривал он. – Уподобляться пьяным солдафонам мне не к лицу. А девчонки? Их на мой век еще хватит, успею.
Так мы прожили недели две. Я бездельничал, ходил в лазарет на осмотр к докторам, слонялся по городу. Аркадий с утра пропадал на службе, вечером коротко пересказывал мне новости и пропадал до петухов. С рассветом он будил меня и пускался в философские разговоры.
В начале ноября мы узнали, что красные прорвали фронт. С каждым днем в город прибывали тысячи беженцев. Население и гарнизон обуяла дикая паника. Я ходил к коменданту за распоряжениями. Там отвечали: ждите отправки в часть. Рана на моей руке уже зарубцевалась, почти зажила и напоминала о себе лишь тоскливым нытьем «под погоду».
Как-то раз мой сосед вернулся около полуночи и без церемоний улегся спать. Впрочем, я слышал, что сон ему не шел – Аркадий ворочался и тяжело вздыхал. Поднялся он чуть свет и принялся собирать вещи. Не успел юноша уложить чемодан, как в дверь нашей клетушки постучали. Аркадий тревожно заметался и даже попытался выпрыгнуть в окно.
– Это за мной! Сейчас меня арестуют! – ответил он на мой вопрошающий взгляд.
Я схватил мальчишку за шиворот, толкнул в погреб и пошел отворять. На пороге стояли офицер и караульный наряд. Командир спросил о Ристальникове. Представившись, я ответил, что уж сутки его не видал. Офицер поверил и, козырнув, ретировался. Я вытащил Аркадия из подвала и справился, в чем дело.
– Обыграл вчера одного молодого прапорщика, – буркнул он, – обидно ему стало. Вызвал меня на улицу и попытался отнять деньги. Я – за пистолет, прапорщик – тоже. В какой-то момент я испугался, что он выстрелит, взял да и выпалил первым. Ну и…– труп.
Дальнейшее мне представилось четко и ясно: покойник-офицер, старший по званию; немедленный трибунал и – к стенке. Мне стало жаль Аркадия.
Я решил ему помочь выбраться из города.
– Мне бы только в эшелон сесть, – сокрушался мальчик. – А там уж я сам до Махно доберусь.
– Так ведь он – бандит! – парировал я.
– Пусть, – упрямо мотнул головой Аркадий. – Скоро нам ничего не останется, как податься в бандиты.
