Но еще ранее всех этих событий — собственно, в самый день суда случилось одно происшествие, о котором следует упомянуть особо.
Когда присяжные удалились на совещание, а в зале все заговорили разом, делясь впечатлениями от процесса и предположениями относительно грядущего вердикта, владыка счел неподобающим своему сану оставаться среди праздноболтающей публики и, по приглашению председательствующего, удалился в комнату для почетных гостей. Сестру Пелагию поманил пальцем, чтобы следовала за ним. Шел коридором мрачный, смотрел под ноги и сердито стучал архиерейским посохом.
Когда они оказались наедине, монахиня виновато поцеловала преосвященному руку и сбивчиво заговорила:
— Ваша правда, отче, Бубенцов — злоделатель и адское исчадие. Теперь выйдет на свободу и, хоть синодальная его карьера кончена, но он на своем веку еще много разного зла сотворит. Сила у него большая. Залижет раны, поднимется и снова станет сеять ненависть и горе. Но нельзя же неправду искоренять посредством неправды! Я ведь воистину только в самый последний миг поняла, как оно было, а то бы непременно испросила у вас благословения на выступление. А еще вернее, вас бы упросила свидетельствовать. Но времени объясниться совсем не было, судья уж и заканчивать собрался. Вот и я выпятилась со своими рассуждениями. А вышло так, что я вас перед всем обществом выставила в невыгодном свете. Можете ли вы меня простить?
Она смотрела на епископа со страхом и чуть ли не с отчаянием. Митрофаний тяжко вздохнул, погладил духовную дочь по голове:
— Что глупцом и спесивцем меня выставила, так это поделом. Чтоб чрезмерно не заносился. И лавров чужих не стяжал. Знаю за собой эту греховную слабость, за нее и наказан. Но это бы еще полбеды. Устыжен я тобою, Пелагия, много устыжен. И устрашен. Как оно складно-то выходит, когда на мир через цветное стеклышко смотришь. А цвет подбираешь такой, чтоб тебе был по сердцу. И тогда твой личный враг видится не просто твоим недоброжелателем, а преступником и врагом всего рода человеческого, а друг, хоть бы и многогрешный, — светлым ангелом. Это пускай политики на мир через цветные стеклышки смотрят, пастырю же нельзя. Простое должно быть стекло, а еще лучше бы вовсе без стекла… — Владыка сокрушенно покачал головой. — И про то, что злом зла не искоренишь, ты тоже права. Просто вместо одного зла утвердишь другое, более сильное. А бубенцовское зло, оно особенное. Оно не столько на законы, сколько на человеческие души покушается. Судейским с таким злом не сладить, такое дело только Божьей церкви под силу. Долг церкви бдить за злом и разоблачать его.
Сестра встрепенулась и быстро проговорила:
— А мне думается, отче, что у Божьей церкви совсем иное предназначение. Бдить за злом не надо бы, и разоблачать тоже. Потому что от этого страх происходит. Не злом бы нам заниматься, а добром. Кротостью нужно и любовью. От страха же ничего хорошего никогда не будет.
— Это ты так про Божий страх рассуждаешь? — грозно вопросил епископ. — Опомнись, Пелагия!
— И про него тоже. Бога не бояться, Его любить надо. И надо, чтоб церковь тоже не боялись, а любили. С земной властью же церкви сливаться и вовсе грех.
— Чем же это грех? — не столько рассердился, сколько удивился Митрофаний. — Чем Заволжску хуже от того, что Антон Антонович меня слушает?
Жаль, не пришлось договорить, потому что в дверь заглянул взволнованный Бердичевский и объявил:
— Владыко, всё уже! Присяжные вышли почти сразу. Спасенный виновен единогласно. Бубенцов невиновен — и тоже единогласно. Репортеры и приговора дожидаться не стали. Тут в коридоре толкутся. Вас дожидаются.
— Нас? — дрогнул голосом архиерей. — Что ж, изопью чашу горькую, так мне и надо. — Он решительно поднялся, потянул Пелагию за руку. — Выходи первая. Твой час. Только сильно-то не гордись. Помни, что ты Христова невеста.
Едва ступив в коридор, Пелагия ослепла от магниевых вспышек и, пройдя два шажочка, потерянно остановилась. Успела только разглядеть множество оживленных мужских лиц, причем большинство были без бород и с подкрученными усами.
Крепкие плечи оттеснили монахиню в сторонку. Сюртуки с пиджаками окружили кольцом покаянно ссутулившегося владыку.
Один скуластый, некрасивый — сам Царенко, прославленный петербургский публицист — почтительно произнес:
— Владыко, ваша величавая мудрость произвела на публику глубочайшее впечатление. Вы произнесли выдающуюся речь, разоблачив Зло в лице инспектора Бубенцова, пусть неподсудного человеческому суду, но стократно виновного на Суде Божьем. Мелкого же убийцу, преступника заурядного, предоставили разоблачить вашей помощнице, что она исправно и сделала, несомненно следуя вашим указаниям.
— Нет-нет, она сама! — с испугом воскликнул Митрофаний. — Это все Пелагия!
Столь трогательное проявление скромности было встречено понимающими улыбками, а многие из репортеров сразу же записали слова архиерея в блокноты, усмотрев в них восхитительное смирение и неприятие суеты.
— Разумеется, — проницательно улыбнулся и Царенко. — Вы тут совершенно ни при чем. И во всех прежних делах, раскрытых при вашем содействии, заслуга тоже принадлежала вашей сестре Поликсене.
— Пелагии, — растерянно поправил владыка, выискивая глазами свою помощницу.
Пелагия стояла у раскрытого окна, повернувшись к журналистам спиной. Расстроена? Обижена?
Поспешим успокоить читателя. Сестра вовсе не была обижена. Она просто стояла и смотрела в окно, потому что там как раз намечалось — а собственно, уже и началось — происшествие, о котором было упомянуто чуть выше.
Площадь, на которую выходили окна окружного суда, в этот предвечерний час почти совсем опустела. У фонаря лениво перебрехивались две дворняжки, через лужу на одной ножке скакал мальчишка в суконной чуйке и смазных сапогах. Но с дальнего конца, где в площадь вливается Малая Купеческая, доносился звонкий цокот копыт по булыжнику, грохот колес, звяканье сбруи. Весь этот шум резво приближался, и вскоре уже можно было рассмотреть взмыленную пару сивопегих лошадок, тащивших за собой рессорную коляску. На облучке, размахивая кнутом, стоял запыленный монах в черной, развевающейся по ветру рясе, но простоволосый, так что его длинные космы совсем растрепались, а потом стало видно, что у странного возницы весь лоб в крови и до невозможности выпученные глаза. Немногочисленные прохожие, завидев этакую картину, так и застывали на месте.
Приблизившись к зданию суда, монах натянул вожжи, останавливая разогнавшихся лошадей, соскочил наземь и крикнул Пелагии…
Впрочем, не станем пересказывать, что именно прокричал вестник, потому что это будет уже начало совсем другой истории, еще более диковинной, чем история про белого бульдога.
Пелагия быстро обернулась к преосвященному. Митрофаний не видел странного монаха и не слышал его крика, однако сразу почувствовал неладное. Мягко, но решительно отстранил корреспондента и…
Примечания
1
Серый кардинал (фр.)
