– Ты хочешь сказать, Мануйла?
– Амануил, – повторила Дурка. – Яво Амануилом звать.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. Он вот этак тыкал [девочка ткнула себе пальцем в грудь] и толокал: «Амануил, Амануил». Он ишшо много чаво толокал, да я не проняла. Малая была и вовсе дурная.
Должно быть, «Мануил», сообразила Пелагия. А простонародное «Мануйла» возникло позднее, когда загадочный «татарин» пошел со своей проповедью по деревням.
– Живой твой Мануил, живой, – успокоила она Дурку. – Ничего с ним не случилось. Ты вот что, ты расскажи, где ты его нашла?
– Не я яво сыскала, Белянка.
И Дурка поведала Пелагии диковинную историю, выслушанную монахиней с чрезвычайным вниманием. Поражало еще и то, как складно, оказывается, умела говорить мнимая немая – много бойчей и красочней, чем деревенский староста.
А история была такая.
Началось с того, что из общинного птичника, за которым приглядывала маленькая Дурка, сбежала Белянка, курица-несушка крайне «сбрыкливого», то есть вздорного нрава. Птичник находился на противоположном берегу речки, так что искать беглянку следовало либо в кустарнике, либо дальше, возле «камней» (утесов).
Дурка обрыскала все кусты, но Белянку там не нашла. На беду наседка принадлежала старостину старшему сыну Доньке, мужику драчливому и бранчливому, которого Дурка «скаженно» боялась.
Делать нечего, пошла искать у «камней». И кричала, и по-куриному умоляла, и плакала, а все впустую.
Так добралась до Чертова Камня, куда по своей воле в жизнь бы не забрела, да еще одна.
– Почему? – спросила Пелагия. – Что за Чертов Камень такой?
– Сильно поганое место.
– Почему поганое?
– А из-за барина.
И Дурка рассказала, что давным-давно у Чертова Камня пропал заезжий барин. Про то ей говорила бабаня, когда той еще от «лежака» язык не отшибло. А бабане ее дед рассказывал.
Может, сто лет назад это было, а может, и еще давнее, но только приехал в Строгановку барин. Сокровища искал – золото, самоцветы. Лазил по горам, куда местные отродясь не заглядывали, потому что им незачем. Рыл землю, спускался в «черевы» (пещеры). В череву Чертова Камня тоже полез. Взял с собой петуха.
– Зачем? – не поняла монахиня.
– А коли в череве заплукаешь, надо кочета пустить, он завсялды (непременно) лаз наружу сыщет.
Но не помог барину петух. Пропали оба – и человек, и птица, назад из пещеры не вышли. Тогда деревенские, кто посмелее, полезли искать. И нашли: от барина суконный треух, от петуха хвостяное перо. Боле же ничего. Черт их унес, потому что известно – камень-то его.
Ужас до чего страшно было Дурке идти в такое место, но и без Белянки не вернешься.
Шла «пооболонь» (вокруг) проклятого утеса, «веньгала» (плакала), дрожала вся. Вдруг слышит – вроде петух кукарекает: глухо, будто из-под земли. Заглянула за большой валун и ахнула. Там, за кустом, чернел лаз, и кукареканье доносилось именно оттуда.
Поняв, что это и есть та самая баринова пещера, Дурка долго не решалась в нее войти. Откуда там взялся петух? Неужто тот самый, которого черт уволок? Может, и пропавший барин тоже там? Куда как страшно!
Хотела убежать от греха. Вдруг слышит – кудахтанье. Знакомое, Белянкино!
Значит, там она, в пещере.
И, перекрестившись (молитву говорить не умела – «неязыкая» была), полезла добывать Белянку.
Сначала ничего разглядеть не могла, темно. Потом немножко приобыклась. Увидела белое пятно – Белянку. Кинулась к ней, а рядом петух. Бойкий такой, все на курицу заскакивал. Вдруг глядит – немножко в сторонке лежит бородатый мужик в белой рубахе (так Дурке, во всяком случае, показалось), похрапывает. Если бы мужик не спал, она бы дунула из жуткого места и ни за что бы туда не вернулась. Но спящего что бояться? То есть, побоялась, конечно, малое время, но потом пригляделась, увидела, что нестрашный, и разбудила, отвела в деревню, вместе с петухом.
Кочет этот, красного пера, достался Дурке, потому что пещерный мужик показал: себе бери. Хороший оказался петух, не чета деревенским. Дурка с бабаней давали его чужих кур топтать, за пяток яиц, и оттого стали жить сильно лучше, а от кочета в Строгановке пошла порода «етучих» (то есть ненасытных до топтания) красных петушков. Самого-то его через год соседские петухи заклевали – очень уж драчлив был.
Дослушав рассказ до конца, Пелагия стала расспрашивать про Мануила: что он был за человек, как себя вел, не обижал ли. Помнила, за что мужики прогнали горе-пророка, и не могла взять в толк: если так, что ж Дурка о «паскуднике» так тревожится?
Девочка ничего плохого о своем обидчике не сказала, напротив. Когда говорила о нем, голосок стал мечтательным, даже нежным. Похоже, встреча с «диким татарином» стала главным событием в ее маленькой, убогой жизни.
Он добрый, сказала Дурка. «Беседничать» с ним хорошо.
– Да как же вы могли беседы вести? – не выдержала Пелагия. – Ты была неязыкая, он тоже, говорят, бессловесный был?
Про себя подумала: или прикидывался перед мужиками?
– Беседничали, – упрямо повторила Дурка. – Мануил так толокал, ни одинова словечка не проймешь, а ино все понятно.
– Да что он тебе рассказывал-то?
– Разно, – ответила девочка и посмотрела в небо, на луну. На ее лице играла странная полуулыбка, совсем не детская. – Я ишшо малая была, как есть дура. Хочу яво умолить: «Никуда не уходи, у нас с бабаней живи», а сама толь «ме» да «ме».
– Когда же ты научилась говорить?
– Он, Мануил, от немотки слечил. Грит: «Ты, девка, ране толокать не жалала, потому не с кем тобе было и не об чем. А со мною затолокаешь».
– И все это он тебе без слов выразил? – недоверчиво спросила Пелагия. Дурка задумалась.
– Не помню. Повел меня на речку, велел разболочься (раздеться) нагола. Зачал водой на темко (темя) поливать, по плечам оглаживать. Так-то сладко! И наговор приговариват, волшебной. А Ванятка мельников нас свидал, побег за мужиками. Прибегли они и давай яво, Амануила, сизовать, да за волосья по земле волочь, да ногами! Я как заору: «Не трожьте яво! Не трожьте!». Словами заорала, толь никто не сослыхал – тож орали все сильно. И так я обмирела (удивилась), что могу словами орать, – пала без памяти и лежала день и еще день. А проснулась, яво уж прогнали... Хотела за ним бежать, в Святу Землю. Амануил оттудова родом.
– Из Святой Земли? С чего ты взяла?
– Откель жа такому ишшо взяться? – удивилась Дурка. – А и сам мне про то толокал. Толь не побегла я. Потому он не велел. Я ишшо ране таво с им просилась – мычала «возьми меня, возьми». Боялась, не проймет, меня окроме бабани никто не пронимал. А он пронял. «Рано, грит, тебе в Святу Землю. Бабаня без тебя как? Вот ослобонит тя Господь, тады ко мне приходи. Ждать буду».
Лишь теперь, с запозданием, Пелагия сообразила, что девчонка, пожалуй, привирает или, выражаясь мягче, фантазирует. Придумала себе сказку и тешится ею. А, с другой стороны, чем ей, бедняжке, еще тешиться?
Пелагия погладила Дурку по голове.
– Почему ты молчишь? В деревне тебя считают немой и полоумной, а ты вон какая умница. Потолокай с сельчанами, к тебе и относиться станут по-другому.
– С кем толокать-то? – фыркнула Дурка. – И об чем? Я толь с бабаней толокаю, тихонько. Кажный вечор. Про Мануила ей сказываю, а она слухат. Отвечать не могет, без языка лежит. Когда я малая была, бабаня
