Мы не меняемся, мы все те же, со времен Авраама и Моисея. А чего хотят
И тут Шмулик не удержался.
– А китайцы, ребе? – сказал он вслух. – Они хранят свои обычаи столько же, сколько мы. Может, даже дольше. Четыре тысячи лет, вот сколько.
Про китайцев это он в энциклопедии прочитал, у мадам Перловой.
Реплика получилась эффектная, у рава аж борода затряслась. Ну-ка, что он на это скажет, какую цитату приведет?
Не дождался Шмулик цитаты, а дождался указки – и не по пальцам, а по шее, по затылку.
Вылетел из класса с воплем, осыпаемый бранью и ударами.
Трудно дискутировать с равом Шефаревичем.
Теперь нужно было переждать, пока Учитель остынет, а потом идти просить прощения – через час-два, не раньше.
Шмулик засунул руки в карманы, прошелся взад-вперед по улице, но в армянский квартал соваться не стал.
Близ Мусорных ворот кто-то окликнул его по-русски:
– Мальчик! Мальчик!
Подошла шикса в темном шелковом платье, рыжие волосы повязаны прозрачным платком. В руке саквояж. Веснушчатое лицо женщины показалось Шмулику смутно знакомым.
– Тебя зовут Шмулик, да? – обрадованно улыбнулась рыжеволосая. – Это ведь с тобой я разговаривала на пароходе? Помнишь? Я тогда в монашеском облачении была.
Точно, вспомнил он. Видел он уже эту шиксу, когда плыли по реке к морю из Москвы – туда еврейские родители свезли из разных городов своих сыновей, чтобы передать их на обучение в ерушалаимский ешибот рава Шефаревича. Только в рясе шикса была не такая красивая. С золотистыми крапинками на лице и сверкающим нимбом из волос она стала гораздо лучше.
– Здравствуйте, – вежливо сказал Шмулик. – Как поживаете?
– Спасибо. Как хорошо, что я тебя встретила! – все радовалась рыжая.
А чего, спрашивается, хорошего?
Стоит ученик почтенного рава Шефаревича посреди улицы и болтает с шиксой. Не дай Бог, кто-нибудь наябедничает Учителю. Будто и без того у Шмулика мало неприятностей. Вон литвак в черной шляпе и халате остановился, косится. Напомнить бы ему мудрое изречение: «Лучше беседовать с женщиной и думать о Боге, чем наоборот».
Но, если честно, думал Шмулик в эту минуту вовсе не Боге, а о том, что, будь у мадам Перловой такая же белая кожа, жениться на ней было бы гораздо приятней.
– Мне очень нужно с тобой поговорить! – сказала шикса.
А литвак все пялился. Добром это не кончится – непременно донесет раву.
– Спешу, – буркнул Шмулик. – Некогда.
И хотел идти себе дальше, но красивая шикса вдруг покачнулась и со стоном оперлась Шмулику на плечо.
– Ой, что-то голова кружится... Мальчик, отведи меня в тень... Дай воды...
Зажмурила глаза, рукой схватилась за висок. Это ее солнцем напекло, с непривычки.
Одна из главнейших Божьих заповедей, перекрывающая все запреты, гласит: будь милосерден. Отведу ее в тень, дам напиться и сразу сбегу, решил Шмулик.
Взял сомлевшую женщину под локоть, рукой у нее перед носом помахал, навроде веера, – это чтоб литвак видал: тут не флирт какой-нибудь, а человеку от жары нехорошо стало.
В переулочке было нежарко, тенисто. Шмулик посадил русскую на каменную ступеньку, сбегал к колодцу, принес в ермолке воды.
Шикса немножко отпила и немедленно пришла в себя. Говорит:
– Мальчик, я ищу одного человека.
Тут бы Шмулику и отправиться своей дорогой. Проявил милосердие, и довольно. Но любопытно стало, кого это она ищет. Переулочек – это вам не улица. Никто здесь особенно не разгуливает, и пялиться на ешиботника, разговаривающего с шиксой, некому.
– Какого человека?
– Его зовут Мануйла. Пророк секты «найденышей», знаешь?
Он вздрогнул. Как странно! И эта про голоногого
– Он ведь был здесь. И ты его видел, да?
Шмулик медлил с ответом.
Это произошло в первую субботу после Пасхи, целых две недели назад, а как будто сегодня.
Рав Шефаревич повел ешиботников к Стене Плача.
Встали в ряд, начали молиться. Шмулик закрыл глаза, чтобы представить себе Храм во всем его нетленном великолепии – каким он был прежде и каким он будет, когда пробьет час.
Вдруг сосед толкнул его локтем в бок и показал в сторону.
Там стоял бродяга в грязном балахоне, перепоясанном синей тряпкой. В руке он держал суковатую палку, а на ногах у него были крестьянские лапти, перепачканные засохшей глиной. Кудлатая башка непокрыта, за спиной на веревке мешок – в стране Пейл такие называют «сидорами».
Оборванец с любопытством разглядывал скорбно раскачивающихся евреев. Рассеянно задрал подол и почесал жилистую, поросшую волосами голень – штанов под рубищем не оказалось.
Что это вы делаете, люди, и почему плачете, спросил он на иврите, диковинно выговаривая слова.
Выходило, что, несмотря на лапти, это все-таки еврей, только странный. Чтобы еврей не знал, о чем плачут у Стены Плача? Наверное, сумасшедший.
Закон велит относиться к безумцам с жалостью, и Шмулик вежливо ответил бродяге, но, конечно, не на иврите (священный язык не предназначен для праздной болтовни), а на идиш:
– Мы плачем о разрушенном Храме.
Рав Шефаревич хоть и взглянул мельком на невежду, но ничего ему не сказал, потому что невместно ему,
Я плохо понимаю твой язык, сказал голоногий на своем смехотворном иврите, похожем на клекот птицы. Ты сказал, вы плачете о храме? О том храме, что стоял здесь раньше? И показал на Храмовую гору.
Шмулик кивнул, уже жалея, что ввязался в разговор.
Бродяга удивился. Что же, говорит, о нем плакать? Камни, они и есть камни. Лучше бы вы плакали, чтоб поскорей пришел Мешиха.
Кто такой «Мешиха», Шмулик понял не сразу, а когда догадался, что это перевранное слово «Мешиах», Мессия, то испугался. Тем более что рав перестал шептать молитву и развернулся. К нему подсеменил Берл, который все на свете знает, и шепнул:
– Ребе, это русский пророк Мануйла, тот самый... Его уже видели в городе, я вам рассказывал.
Лоб Учителя собрался грозными складками, он громко сказал по-русски:
– Я – Арон Шефаревич, член раввинского совета города Ерушалаима. А кто таков ты, ведущий пустые разговоры на языке молитвы, которого ты толком не знаешь? Откуда ты пришел и как тебя зовут?
Бродяга сказал, что его зовут Эммануилом, а пришел он с горы Хар-Зейтим, где провел ночь в одной из тамошних пещер. По-русски он тоже изъяснялся неважно – про таких говорят «каша во рту». И что это за
