спуститься, чтобы попасть к Иордану?
Малке вздохнула – видно, жалко было расставаться.
– Поезжай вон по той дорожке. Она ухабистая и травой заросла, но зато выведет прямо к развилке. В сторону Иордана – это направо. А как же разбойники? Ты ведь говорила, что боишься без охраны?
– Ничего, – рассеянно ответила Пелагия. – Бог милостив.
Бог есть!
Дорога из Иерусалима в Изреэльскую долину была всего одна, так что объект удалось догнать в первый же день. Яков Михайлович пристроился сзади и шел-пошагивал, дышал горным воздухом.
Солнышко в Святой Земле было ох какое лютое, весь обгорел что твой араб. И очень кстати, потому что для путешествия именно арабом и нарядился. Самая удобная одежда по здешнему климату: тонкую длинную рубаху продувает ветерком, а платок (называется «куфия») закрывает от жгучих лучей шею и затылок.
Когда кто-нибудь встречался по дороге и обращался с арабским разговором, Яков Михайлович почтительно прикладывал ладонь ко лбу, потом к груди и шел себе дальше. Понимай как хочешь: может, не желает с тобой человек разговаривать или обет у него такой, ни с кем попусту лясы не точить.
Незадача приключилась на третий день, когда Рыжуха повернула налево и поехала по дороге, что вытянулась меж долиной и холмами.
Яков Михайлович видел, как черкесы забирают хантур в плен, но вмешиваться не стал. Люди серьезные, с карабинами, а у него только пукалка шестизарядная. С ней в городе хорошо, где всюду углы и стенки, а в чистом поле вещь малополезная. Да и нельзя ему было себя обнаруживать.
С вечера он засел под черкесским холмом и наблюдал всю еврейскую операцию. Ишь ты, думал, как развоевались-то. А если они у нас в России-матушке этак вот осмелеют?
Сказано: тише едешь – дальше будешь. Потому Яков Михайлович не торопился. Переждал, пока черкесы с евреями договорятся и уйдут, а некоторое время спустя всё устроилось самым славным образом.
Монашка выехала из аула в сопровождении пухляшки-жидовочки и своего верного арапа. Порядок вещей восстановился.
Место было ровное, гладкое, и дистанцию пришлось увеличить – человека на голом пространстве далеко видно. Так и ему их, слава Богу, тоже хорошо видать. Никуда не денутся.
Когда повозки стали подниматься на холм, Яков Михайлович сделал себе послабление. Видел, что после возвышенности дорога спускается в лощину, и рассудил: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет.
Чем зря потом обливаться, лучше обойти холм лужком-низиной. Бывает, что на своих двоих ловчей, чем на колесах.
Этак еще и время выиграешь, можно будет в ручье ножки ополоснуть. Засесть там в ивняке, где тень, и подождать, пока объект мимо проедет.
Так и сделал. И ополоснулся, и свежей водички попил, и даже наскоро покушал.
Едва крошки смахнул – скрип, стук. Едут.
Нуте-с, нуте-с.
Высунулся из кустов и обмер.
Вместо двух повозок одна. В ней сидит жидовочка, кнутом помахивает, а Рыжухи нет!
Сердце так и екнуло. Идиот вы, Яков Михайлович, а никакой не умный! Теперь обратно в гору бегом бежать.
Пригнулся, пропуская телегу. Та проехала чуть подальше и свернула к речке – видно, евреечка тоже решила остудиться.
Яков Михайлович рысцой понесся вверх по дороге. Пот лил в два ручья: один ручей по лицу, второй по спине. В пять минут взбежал на самую вершину.
Час от часу не легче!
Там оказался перекресток: одна дорога вела вправо, другая влево. А приглядеться – в сторону ответвлялась еще и заросшая тропка. Трава на ней жесткая, мертвая, и не видно, проехала тут давеча повозка или нет.
Что же делать? Куда бежать?
Обратился к разуму, и тот, молодчага, как всегда, не подвел.
Понесся Яков Михайлович обратно к речке. Под горку бежать было легче.
Жидовка успела коня помыть, тянула его за повод к телеге.
Услышала топот ног, обернулась, потянула с плеча дробовик.
– Беда, девонька! Беда! – издали заорал Яков Михайлович по-русски.
Она рот разинула: как это – араб, а по-русски кричит?
Про ружьишко и думать забыла.
– Ты кто? – кричит. – Какая беда?
Он остановился перед ней, перевел дух, вытер пот со лба.
– Потерял я ее, вот какая беда.
– Кого потерял? Ты кто такой?
– Дай-ка. Не ровен час...
Он взялся за дуло дробовика. Девка не хотела отпускать оружие, но Яков Михайлович легонько стукнул ее кулаком под ложечку, и евреечка согнулась напополам, зашлепала губами, как выдернутая из воды рыбеха.
Ружьишко он отшвырнул в кусты, толстушку шлепнул по затылку – она плюхнулась на задницу.
Сказала:
– Сволочь!
И обожгла глазами – черными, бесстрашными.
Ай-ай-ай, придется повозиться, понял опытный человек. И не стал тратить время на пустые разговоры. Сначала нужно было «коровку» в разумность привести, избавить от упрямства. «Коровка» – это у Якова Михайловича был такой термин, для собственного употребления. «Коровку» полагается доить на предмет разных полезных сведений, а потом, смотря по обстоятельствам, или обратно на лужок отпустить, или в бифштекс разжаловать.
Строптивая жидовочка, конечно, пойдет на бифштекс, это было ясно, но сначала пускай даст молочка.
Немножко побил ее ногами – без размаха, потому что жарко. По лодыжной костяшке ударил, потом два раза по почкам, а когда свернулась от боли, по копчику. Когда обратно развернулась – по женскому месту.
Что орала громко, это нестрашно, всё равно вокруг никого.
Решил, что пока хватит. Сел девке на грудь, пальцами сдавил горло, чтоб решила – конец ей настал.
Но когда она вся посинела, глаза из орбит полезли, Яков Михайлович ее отпустил, дал вздохнуть, вкус к жизни почувствовать. И только теперь приступил к беседе.
– Куда она поехала? По какой дороге?
– Сволочь, – сказала «коровка». – Магеллан тебя под землей...
Снова пришлось зажать ей горло.
Яков Михайлович огорчился – его всегда расстраивало тупое упрямство, наихудший из человеческих грехов. Ведь так на так всё расскажет, только лишнюю муку устраивает и себе, и занятому человеку.
Он поглядел по сторонам. Подобрал валявшийся неподалеку сук, обломил.
– Я тебе, дура глупая, сейчас этой деревяшкой глаз выковыряю. – Яков Михайлович показал девке расщепленный конец. – Потом второй. Мало покажется – стану тебе эту штуковину через задние ворота полегоньку кверху забивать. Ты пойми, девонька, я не зверь – дело у меня больно важное. Говори, голубушка, говори. Куда рыжая отправилась?
Снова приотпустил ей горло. А она, неблагодарная, в него плюнула. Плевок до Якова Михайловича не долетел, упал ей же на подбородок. А хоть бы и долетел – большая беда.
Ну что с ней будешь делать?
– Да кто она тебе – сестра, подруга? – посетовал он. – Ладно, пеняй на себя.
Сел поупористей, придавил жидовке руки коленками, локтем прижал к земле шею. Взял сук поближе к
