обладатель ближе к закату жизни, нежели к ее восходу. Впрочем, взгляд его сиятельства был не пресыщенным, а острым и пытливым, как у любознательного мальчугана. Состарившийся ребенок – так мысленно определил графа Матвей Бенционович.
– Добро пожаловать, господин Берг-Дичевский, – сказал хозяин уже знакомым прокурору резиновым голосом. – Прошу извинить за наряд. Не ждал гостей в столь позднее время, У меня редко бывают без предварительной договоренности. Но я знаю, что Иносан случайного человека не привезет.
Это он Кешу так называет, не сразу сообразил Матвей Бенционович, «Иннокентий» – «Innocent».
Чарнокуцкий чуть шевельнул крыльями носа, будто подавлял зевок. Стало понятно, отчего голос звучит так неестественно: граф почти не шевелил губами и избегал какой-либо мимики – должно быть, во избежание морщин. Шевеление ноздрей несомненно заменяло ему улыбку.
На вопрос, не родня ли он покойному фельдмаршалу графу Бергу, статский советник осторожно ответил, что очень, очень дальняя.
– Другим полякам об этом лучше не говорить, – опять дернул ноздрями его сиятельство. – Мне-то все равно, я совершенный космополит.
Вследствие этой реплики Матвей Бенционович, во-первых, вспомнил, кто такой фельдмаршал Берг – притеснитель Польши времен Николая Павловича и Александра Второго, а во-вторых, понял, что осторожный тон его ответа был воспринят хозяином неправильно. И слава Богу.
– Ты что, Филип? – воззрился граф на слугу.
Тот с поклоном приблизился, пошептал графу на ухо.
Наябедничал, скотина.
Брови Чарнокуцкого чуть поднялись, в глазах, обращенных на прокурора, мелькнула веселая искорка.
– Так вы – предводитель дворянства? Из Заволжской губернии?
– Что же здесь смешного? – нахмурил брови Матвей Бенционович, решив, что лучшая оборона – нападение. – По-вашему, Заволжье – такой медвежий угол, что там и дворянства нет?
Граф шепнул что-то Филипу и ласково похлопал его по тугой ляжке, после чего подлый лакей наконец убрался.
– Нет-нет, меня развеселило совсем другое. – Хозяин откровенно и даже, пожалуй, вполне бесцеремонно разглядывал гостя. – Забавно, что у Бронека Рацевича сердечный друг – дворянский предводитель. Этот проказник нигде не пропадет. Расскажите, как вы с ним познакомились?
На этот случай у Бердичевского имелось придуманное по дороге объяснение.
– Вы знаете Бронека, – сказал он, добродушно улыбнувшись. – Он ведь озорник. Попал у нас в глупую историю. Хотел для смеха попугать одну монашку, но немного перестарался. Угодил под суд. Как человек приезжий и никого в городе не знающий, обратился за помощью к предводителю – чтобы помог подобрать адвоката... Я, разумеется, помог – как дворянин дворянину...
Матвей Бенционович красноречиво умолк – мол, о дальнейшем развитии событий можете догадаться сами.
На лице графа вновь появилась зевкообразная улыбка.
– Да, он всегда был неравнодушен к особам духовного звания. Помнишь, Кеша, черницу, что забрела в замок просить подаяния? Помнишь, как Бронек ее, а?
К подрагиванию ноздрей прибавилось задушенное всхлипывание – это, очевидно, был уже не смех, а заливистый хохот.
Кеша тоже улыбнулся, но как-то криво, даже испуганно. А статский советник, услышав про черницу, внутренне напрягся. Кажется, горячо!
– Да что же мы стоим, прошу в гостиную. Я покажу вам свою коллекцию, в некотором роде совершенно уникальную.
Чарнокуцкий сделал приглашающий жест, и все переместились в соседнюю комнату.
Гостиная была обита и задрапирована красным бархатом самых разных оттенков, от светло-малинового до темно-пунцового, и поэтому производила странное, если не сказать зловещее, впечатление. Электрическое освещение, подчеркивая переливы кровавой гаммы, создавало эффект не то зарева, не то пламенеющего заката.
Первым, на чем задержался взгляд Бердичевского в этой удивительной гостиной, был египетский саркофаг, в котором лежала превосходно сохранившаяся мумия женщины.
– Двадцатая династия, одна из дочерей Рамсеса Четвертого. Купил в Александрии у грабителей гробниц за три тысячи фунтов стерлингов. Как живая! Вот взгляните-ка.
Граф приподнял кисею, и Матвей Бенционович увидел узкое тело, совершенно обнаженное.
– Видите, здесь прошел нож бальзамировщика. – Тонкий палец с полированным ногтем провел вдоль полоски, что тянулась по желтому морщинистому животу, и, дойдя до лобка, брезгливо отдернулся.
Статский советник отвел взгляд в сторону и чуть не вскрикнул. Из стеклянного шкафа на него, блестя глазенками, смотрела негритянская девочка – совсем как живая.
– Что это?!
– Чучело. Привез из Сенегамбии. Из-за татуировки. Настоящее произведение искусства!
Граф включил над стеллажом лампу, и Матвей Бенционович увидел на темно-коричневой коже лиловые узоры в виде переплетенных змеек.
– Там есть племя, в котором женщин украшают прелестными татуировками. Одна девчонка как раз умерла. Ну, я и выкупил труп у вождя – за винчестер и ящик патронов. Туземцы, кажется, решили, что я поедатель мертвечины. – Ноздри графа задергались. – А дело в том, что один из моих тогдашних слуг, Фелисьен, был превосходным таксидермистом. Впечатляющая работа?
– Да, – сглотнув, ответил Бердичевский.
Перешли к следующему экспонату.
Он оказался менее пугающим: обыкновенный человеческий череп, над ним – портрет напудренной дамы с глубоким декольте и капризно приспущенной нижней губой.
– А это что? – с некоторым облегчением спросил Матвей Бенционович.
– Вы не узнаете Марию-Антуанетту? Это ее голова. – Граф любовно погладил череп по блестящей макушке.
– Откуда он у вас?! – ахнул Бердичевский.
– Приобрел у одного ирландского лорда, оказавшегося в стесненных обстоятельствах. Его предок во время революции был в Париже и догадался подкупить палача.
Статский советник переводил взгляд с портрета на череп и обратно, пытаясь обнаружить хоть какое-то сходство между человеческим лицом при жизни и после смерти. Не обнаружил. Лицо существовало само по себе, череп сам по себе. Ну и сволочь же парижский палач, подумалось Матвею Бенционовичу.
Дальше стоял стеклянный куб, в нем кукольная головка с курчавыми волосами – сморщенная и маленькая, как у новорожденного младенца.
– Это с острова Новая Гвинея, – пояснил граф. – Копченая голова. Не бог весть какая редкость, в европейских коллекциях таких немало, но сия примечательна тем, что я, можно сказать, был лично знаком с этой дамой.
– Как так?
– Она провинилась, нарушила какое-то табу, и за это ее должны были умертвить. Я был свидетелем и умерщвления, и последующего копчения – правда, ускоренного, потому что по правилам обработка должна продолжаться несколько месяцев, а я не мог столько ждать. Меня честно предупредили, что сувенир может через несколько лет протухнуть. Но пока ничего, держится.
– И вы ничего не сделали, чтобы спасти эту несчастную?
Вопрос Чарнокуцкого позабавил.
– Кто я такой, чтобы мешать отправлению правосудия, хоть бы даже и туземного?
Они подошли к большой витрине, где на полочках были разложены мешочки разного размера, стянутые кожаными тесемками.
– Что это? – спросил Матвей Бенционович, не находя в этих экспонатах решительно ничего интересного. – Похоже на табачные кисеты.
– Это и есть кисеты. Работа индейцев американского Дикого Запада. Ничего не замечаете? А вы
