— Мы слышали, что в вашей семье есть душа, готовая вознестись к господу. Да святится имя его!
Лицо у матери стало суровое, взгляд напряженный.
— Она устала, только и всего. Дорогой было жарко. Она просто измучилась. Отдохнет, и все будет хорошо.
Женщина нагнулась к самому лицу бабки, чуть ли не понюхала его. Потом посмотрела на мать и быстро закивала головой, так что щеки и губы у нее затряслись.
— Душа просится к господу, — сказала она.
Мать крикнула:
— Неправда!
Женщина снова закивала, но медленнее, и положила руку бабке на лоб. Мать потянулась, чтобы оттолкнуть эту руку, но овладела собой.
— Правда, сестра, правда, — сказала женщина. — У нас в палатке шестеро, и на всех почиет благодать божия. Сейчас я их позову, мы устроим молитвенное собрание — помолимся, обратимся к господу. Все иеговиты. Со мной вместе шестеро. Сейчас я их позову.
Мать выпрямилась.
— Нет… нет, — сказала она. — Не надо, бабка устала. Она не сможет молиться.
— Не сможет молиться? Не сможет вдохнуть в себя сладкое дыхание господа? Зачем ты так говоришь, сестра?
Мать сказала:
— Нет. Здесь нельзя. Она очень устала.
Женщина с укоризной посмотрела на мать.
— Вы неверующая, мэм?
— Нет, мы люди набожные, — ответила мать. — Но бабка устала. Мы ехали всю ночь. Мы не хотим вас беспокоить.
— Какое же тут беспокойство? А если даже так, мы все сделаем для души, стремящейся к непорочному агнцу.
Мать приподнялась и стала на колени.
— Спасибо, — холодно сказала она. — Мы не хотим, чтобы молитвенное собрание было у нас в палатке.
Женщина долго смотрела на нее.
— А мы не отпустим сестру во Христе без молитвы. Молитвенное собрание будет в нашей палатке, мэм. И да простится вам такое жестокосердие.
Снова опустившись на землю, мать посмотрела на бабку, и лицо у нее было напряженное, суровое.
— Она измучилась, — сказала мать. — Она просто измучилась.
Бабка металась головой по подушке и невнятно бормотала что-то.
Женщина с надменным видом вышла из-под навеса. Мать не отрывала глаз от старческого лица.
Роза Сарона махала картонкой, разгоняя струи горячего воздуха. Она сказала:
— Ма!
— Что?
— Почему ты не позволила им помолиться?
— Сама не знаю, — ответила мать. — Иеговиты хорошие люди. Завывают и скачут во славу господню. Не знаю… Так, нашло на меня что-то. Я бы сейчас этого не вынесла. Сил не хватило бы.
Где-то неподалеку послышались монотонные распевы. Слов молитвы нельзя было различить. Голос то затихал, то становился громче и начинал распев на более высокой ноте. Вот в паузу вступили ответные голоса, и тогда первый зазвучал торжественно и властно. Снова пауза, и снова протяжный подхват. Фразы молитвы становились все короче, отрывистее, точно приказания, а в ответных голосах слышались жалобные нотки. Ритм распева стал напряженнее. Голоса — мужские и женские — звучали в унисон, но вот один женский голос взлетел в истошном крике, диком и яростном, точно крик животного; его подхватили контральто, отрывистое, лающее, и тенор, по-волчьи забирающий вверх. Слова молитвы оборвались, уступив место реву и притоптыванию ног по земле. Мать обдало дрожью. Роза Сарона дышала тяжело и прерывисто, а рев не смолкал, и казалось, что еще секунда, и людские легкие не выдержат такого напряжения.
Мать сказала:
— Не могу слушать. Что это со мной стало?
Высокий голос перешел с крика на истерический визг, шакалье тявканье. Топот стал громче. Голоса срывались один за другим, и наконец весь хор разразился рыданиями, хриплыми стонами; к топоту примешались звуки ударов по телу, а потом стоны перешли в тихое поскуливание, точно щенята скулили у миски с едой.
Роза Сарона приглушенно всхлипывала. Бабка сбила занавеску с ног, похожих на серые узловатые палки, и тоже заскулила по-щенячьи. Мать снова прикрыла ей ноги занавеской. И тогда бабка глубоко вздохнула, дыхание у нее стало ровнее и свободнее, опущенные веки больше не вздрагивали. Она крепко уснула, открыв рот и всхрапывая. Жалобное поскуливание невдалеке становилось все тише и тише и наконец совсем смолкло.
Роза Сарона подняла на мать полные слез глаза:
— Помогло, — сказала она. — Бабке это помогло. Она заснула.
Мать сидела опустив голову. Ей было стыдно.
— Может, зря я обидела хороших людей? Бабка спит.
— Сходи к нашему проповеднику, он отпустит тебе твой грех, — сказала Роза Сарона.
— Я пойду… только он не такой, как все. Может, это его вина, что я не позволила тем людям помолиться здесь. Наш проповедник думает так: все, что люди ни сделают, все хорошо. — Мать взглянула на свои руки и сказала: — Надо спать. Роза. Если поедем ночью, надо выспаться. — Она легла на землю рядом с матрацем.
Роза Сарона спросила:
— А как же бабка? Ведь ее надо обмахивать.
— Она спит. Ложись, отдохни.
— Куда это Конни ушел? — жалобно протянула Роза Сарона. — Я уж сколько времени его не вижу.
Мать шепнула:
— Ш-ш. Спи, спи.
— Ма, Конни будет учиться по вечерам, в люди выйдет.
— Да, да. Ты уж мне об этом рассказывала. Спи.
Роза Сарона прилегла с краешка на матрац.
— Конни теперь новое задумал. Он все время думает. Вот выучит все про электричество и откроет мастерскую, а тогда — знаешь, что у нас будет?
— Что?
— Лед… много льда. Купим ледник. И набьем его льдом, и ничего портиться не будет.
— Конни только и дела, что выдумывать разные разности, — сказала мать со смешком. — Ну, а теперь спи.
Роза Сарона закрыла глаза. Мать легла на спину и закинула руки за голову. Она прислушалась к дыханию бабки и дыханию дочери. Она махнула рукой, отгоняя муху со лба. Лагерь затих под палящим солнцем, и звуки, доносившиеся из нагретой травы — стрекотанье кузнечиков, жужжанье пчел, — сливались с этой тишиной, не нарушая ее. Мать глубоко перевела дыхание, зевнула и закрыла глаза. Сквозь сон ей послышались чьи-то шаги, но проснулась она, когда у палатки раздался мужской голос:
— Здесь есть кто-нибудь?
Мать быстро приподнялась с земли. Мужчина, рослый, загорелый, нагнулся и заглянул под брезент. На нем были высокие зашнурованные башмаки, брюки защитного цвета и такая же куртка с погонами. На широком кожаном поясе висела револьверная кобура, а на левой стороне груди была приколота большая
