Нет, ничего предосудительного мы не делали.
Я вздохнул и бросил гадать на кофейной гуще. Посмотрел на часы. Если господин Гольм не изменил своих привычек, то мы сейчас попробуем кое-что прояснить…
Парк возле министерства был красив. В Антарии вообще любят парки – в лишенном нормальных лесов Клондале к деревьям отношение очень бережное. Парки вроде как ухожены, окультурены, временами выглядят почти дикими, но на самом деле за ними тщательно ухаживают. И все парки, даже маленький сквер возле резиденции премьер-министра, открыты для общего посещения. Там могут гулять рядом важные чиновники, богатые промышленники, стайки детей из дорогих школ под присмотром воспитателей – и работяги в поношенной одежде, откровенные бродяги и нищие, те же дети, но в школу ни дня не ходившие, а вкалывающие где-нибудь на заводе, на линии по сборке тонких механизмов. Это у клондальцев принципиальный пунктик, хотя в обычной жизни социальное расслоение у них огромное.
– Люблю осень, – сказал я.
Хмель пожал плечами.
– Ну… такую и в таком месте, – уточнил я.
Хмель согласно кивнул.
Осень была «пушкинская». Деревья, большей частью знакомые, такие же, как на Земле, оделись в золото и медь. Листья только начали облетать, покрыли траву разноцветной мозаикой, но деревья пока оставались в осеннем убранстве. Зима в Клондале теплая, климат Центрума вообще гораздо теплее – снег можно встретить только в горах, но месяц-другой серого неба и температуры чуть выше нуля все-таки будет. А пока – самое лучшее время года. Тишина, покой, запах увядающей листвы… время раздумий о жизни и смерти, время построения планов и подведения итогов… что плохое может случиться такой золотой осенью?
Советник Орвин Гольм, ответственный за контакты МИМа с Пограничным корпусом, тоже любил осень. Про Пушкина он вряд ли что-либо слышал, Гольм был человеком серьезным, беллетристикой интересовался только по долгу службы, а в Клондале хорошо продавались иронические детективы и любовные истории. Гольм вообще не любил, не читал и не понимал стихов. Но в этом невысоком сухоньком человеке все-таки было что-то поэтическое – ибо осенью он обожал после обеда сесть в парке и тихо выкурить сигару, глядя на падающие листья и прочее «тихое природы увяданье». За долгие годы службы в министерстве Гольм запомнил в лицо всех местных завсегдатаев. Прогуливающимся старикам он едва заметно, но уважительно кивал, при появлении старушек и пожилых парочек вставал со скамейки и вежливо приподнимал шляпу, детям (из числа тихих и воспитанных) ласково улыбался, с ровесниками обменивался доброжелательными взглядами, при появлении молодых девушек привставал, хотя и не делал никаких жестов, которые можно было бы истолковать как попытку знакомства.
Господин Гольм был несколько старомоден.
Следствием все той же старомодности была его консервативность в одежде, всем известная порядочность и строжайшая пунктуальность. Обед Гольма занимал ровно восемнадцать минут, после чего он промакивал губы салфеткой, ей же обтирал руки, тщательно расчесывал бородку специальной расческой из оленьего рога, спускался с третьего этажа министерства, где располагалась столовая для сотрудников, по пути отправив салфетку в ящик для сбора макулатуры (бумага в Клондале была недешева), и через семь минут садился на свою любимую скамейку в парке. (Говорят, однажды скамейка оказалась занята влюбленными. Гольму потребовалось десять секунд неподвижно простоять возле скамейки, чтобы парочка поняла всю неуместность своего поведения и ретировалась.) На то, чтобы выкурить сигару, у Гольма оставалось ровно двадцать восемь минут, после чего он отправлялся обратно. Ритуал нарушался только в сильный дождь, но дожди в Антарии шли редко.
Вот и сейчас Гольм подошел к лавочке ровно в два часа двадцать пять минут. Сел на отполированные его же брюками доски, зажал тросточку между колен, достал часы и глянул на них – порядка ради. Модные наручные часы Гольм не то чтобы не уважал… просто не любил. Все было в порядке. Гольм спрятал часы, достал сигару и гильотинку, отрубил сигаре кончик, понюхал табак, достал спички. В этом вопросе, кстати, он не был старомоден, Центрум не знал зажигалок в принципе – у иномирных газовых разлагался пластиковый корпус, для металлических бензиновых больше не было в природе бензина.
Прикурить он не успел – я подошел к скамейке, поклонился и сел рядом. С другой стороны уселся Хмель. Не то чтобы я жаждал испортить Гольму послеобеденный отдых с сигарой, наоборот. Раскуривать сигару – дело долгое, не терпящее суеты и посторонних разговоров. А времени у нас было мало.
– Доброго дня, господин Гольм, – сказал я.
Советник удивленно посмотрел на меня. Потом на Хмеля, кивнувшего ему. Потом снова на меня. Нахмурился.
– Господин… э… Ударник?
Учитывая, что виделись мы всего два раза, причем мельком, а пограничников в Клондале немало, память Гольма надо было признать хорошей. Впрочем, был и другой вариант – он совсем недавно просматривал папку с личными делами состава шестнадцатой заставы.
– Очень приятно, что вы меня помните, – кивнул я. – Господин Гольм, простите, что нарушаю вашу краткую сиесту.
Гольм, на мой взгляд, вел себя странно для человека, который был причастен к разгрому заставы. Он не испугался, не начал угрожать, не пытался убежать (конечно, оружия мы в город с собой не брали, но вряд ли у немолодого и неспортивного чиновника был шанс от нас скрыться). Он выглядел слегка смущенным и сильно огорченным – причем огорчение относилось не к судьбе наших товарищей или нашему появлению, а к нераскуренной сигаре. С явным сожалением спрятав ее в футляр и убрав в карман пиджака, Гольм вздохнул и произнес:
– Мой дорогой друг! Простите, но я все изложил… э… Старику.
Чувствовалось, что Гольму претит называть нас прозвищами. Но деваться было некуда, иначе пришлось бы обходиться «Иванами».
– Что изложили? – не понял я.
– Я смог обеспечить вам неделю, не более. Наш запрос в Главный штаб ушел, вы можете рассчитывать на неделю. Урегулируйте свои отношения с начальством, переберитесь в другой район Центрума… мне будет крайне огорчительно вас терять, но арестовывать – еще неприятнее. Наши отношения с Главным штабом Пограничного корпуса хоть и не сводятся к подчинению, но несут в себе крайне высокий потенциал сотрудничества и необходимость взаимных…
– Господин Гольм, – прервал я его. Советник приподнял левую бровь. – Я не о том. Не о сроке в одну неделю. Я хотел бы узнать, что сегодня произошло на заставе.
Бровь советника поднялась еще выше. Только одна бровь, вторая осталась неподвижной. Хороший фокус – наверное, он тренировался.
– Держите, – сказал я, протягивая ему сорванную с дверей заставы веревочку с печатью. Гольм поднес ее к глазам, близоруко прищурился. Чуть ли не обнюхал… да нет же, именно что обнюхал!
– Печать наша, образца этой недели, – сказал он уверенно. – Корица и корень зиллана… Или крайне хорошая подделка информированного человека. Рассказывайте, господин Ударник.
– Вчера утром Старик собрал нас всех, – сказал я. – В нашем мире. Так уж сложилось, что мы все живем относительно недалеко друг от друга.
– Мегаполис Москва, – кивнул Гольм. – Дальше.
– Он сообщил нам о требовании штаба. Мы обсудили ситуацию и решили отправиться в Центрум и разобраться в происходящем…
Гольм меня больше не прерывал, а я рассказал ему все… ну, то есть все важное – за исключением того, что ему знать не следовало или не требовалось.
– Кто и как мог схватить пятерых пограничников? – сам себя спросил вслух Гольм. Про то, что Скрипач тоже на свободе и сейчас наблюдает за нами с безопасного расстояния, я, конечно, забыл упомянуть. – Нет следов крови, борьбы, зато убита собака…
Он помолчал, вертя в руках веревочку с печатью. Потом сжал в кулаке, так что сургуч коричневыми крошками, похожими на запекшуюся кровь, посыпался ему под ноги.
– Специальный отряд министерства «Призрак», – сам же и ответил Гольм. – Собаку убили, потому что на животных газ не действует.
