Вот оно в чем дело, осенило наконец Летову. Кортнев приходит сюда к приятелю, который снимает квартиру у пенсионера! Но ведь Валька мне и словом не обмолвилась, что Авилов квартиру сдает — а еще выписки из книги участкового делала, дура!
Но как же мне быть? Поскорее сматываться или, наоборот, согласиться с тем, что сказал Кортнев, и основательно здесь все осмотреть — когда еще такая возможность представится?
Решительно тряхнув светлой головой, Марина ответила подозреваемому колючим взглядом и сказала:
— Дедушка попросил меня узнать, как вы живете. Не буйствуете ли, не водите ли девок, не пьянствуете ли? Это, между прочим, его собственные слова, — со значением добавила она и, отставив чашку, поднялась из-за стола.
На самом деле это было отчаянно смелое предприятие — устроить обыск в квартире у Сереги — приятеля Кортнева. Ведь она не имела представления, где и как расставлены вещи — более того, она не знала, какие вещи принадлежали Александру Евлампиевичу, а какие — его жильцу Сереге. Тут ей приходилось полагаться исключительно на собственную интуицию, которую, правда, не так давно прославлял Борис. С другой стороны, расположение комнат и встроенных шкафов в этой крохотной двухкомнатной квартирке она знала отлично — прежде всего, у нее с родителями была почти такая же квартира, а потом — она уже успела находиться по этажам в этом доме и выучила его анатомию чуть ли не наизусть.
— Ага! — воскликнул Кортнев, поднимаясь из-за стола вслед за девушкой, — внучка все-таки решила осмотреть свое будущее наследство — не слишком ли его повредил жилец. Что ж, очень мило — изволь те проследовать в комнаты.
Хотя в голосе Кортнева крылась ирония, Марина напустила на себя серьезный вид и прошла в первую комнату — маленькую, смежную со второй, чуть большей по размеру.
— Но где же мусор, о котором вы столько говорили? — спросила Марина, чуть не назвав Кортнева по имени. Мне кажется, здесь довольно чисто.
Комната и вправду была довольно чистой, мебель стояла аккуратно вдоль стен, и нигде не было видно следов того чудовищного разора и запустения, которые — по словам Кортнева — имели обыкновение оставлять за собой все художники на свете. Правда, на скромной польской стенке, придвинутом к окну столе и крошечном серванте, стоявшем в углу, лежал толстый слой пыли.
Можно подумать, что здесь вообще никто не живет, тем более неряшливый Серега — друг Кортнева, решила Летова. Как-то все это не слишком вяжется с его словами.
— Здесь чисто, потому что мой приятель Сергей считает чрезмерным для художника жить и работать сразу в двух комнатах, — с улыбкой поведал Кортнев, будто отвечая на ее невысказанный вопрос и открывая дверь во вторую, смежную с первой крохотную комнатку. — Он — сторонник разумного ограничения, которое проповедовали в прошлом веке русские интеллигенты.
«На хрена же он тогда снимал двухкомнатную квартиру?» — едва не ляпнула Марина, но вовремя удержалась. Тем более что вторая, чуть более просторная комната являла собой воплощенный хаос — точь-в-точь соответствующий описанию знатока богемных нравов.
В самом ее центре высилась огромная гора из скомканных бумажных листов, запятнанных краской. На некоторых из них просматривались очертания рисунков, но настолько размытые, что распознать изображение было невозможно. У окна стоял некий массивный предмет, заботливо укутанный простыней.
Все от той же пыли, наверное, подумала Летова, но промолчала. Однако Игорь Кортнев, мгновенно уловив ее немой вопрос, поспешил с разъяснениями.
— Отличная штука, — сказал он, неожиданно по-дружески цепляя Марину под локоток, — для тех, кто понимает, конечно. Офортный станок. Мой друг Се-рега — как, впрочем, и я — любитель офортов и графики. У него, кстати, неплохо получается — только взгляните!
У вице-президента заблестели глаза. Широким жестом он обвел стены комнаты, на которых висели в аккуратных рамках одна к другой небольшие графические работы — кстати, весьма тщательно исполненные.
— Половина из них — моя! — с гордостью сообщил вице-президент компании «Троя», которая занималась продажей и перепродажей чего угодно, но только не предметов искусства. — Как вам нравится этот дивный домик?
Домик и в самом деле был хорош. Тонко вырисованные деревья, среди которых он скрывался, только подчеркивали его романтическую прелесть.
Как необычно, подумала Марина. Изображение напоминает японскую графику и в то же время удивительно русское по стилю. Бог мой — так ведь Кортнев, оказывается, художник — и, кажется, талантливый! Как же я этого раньше не поняла? Вот это да, вот это открытие! Валька с Борькой только рты раскроют, когда я им расскажу!
— Так вам понравилось? — спросил Кортнев, с удовольствием отмечая про себя восторженное выражение и легкий румянец, появившиеся на лице девушки. — Берите, я вам его дарю. Этот домик в Гагаринском переулке — ваш.
Вице-президент компании «Троя» снял со стены маленькую работу в тонкой металлической рамке и вручил ее Марине. Та попыталась было отказаться, но Игорь сам раскрыл ее сумочку и вложил рисунок туда.
Не соображая хорошенько, что она делает, Марина сунула руку в сумку — будто бы для того, чтобы как следует уложить подарок — и механически нажала на кнопку спуска фотоаппарата.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Диана Павловна Шилова в вечернем открытом платье, позволявшем видеть ее полную, украшенную ниткой крупного жемчуга шею и начинавшую увядать грудь, покинула толпу гостей, которых она принимала у себя в офисе, и уединилась за плотной бежевой шторой, скрывавшей небольшой уютный альков, где можно было хоть немного побыть в одиночестве.
«Здесь постою, пока не найдут, — подумала она, — хотя найдут меня, конечно же, очень скоро. Как же на приеме без хозяйки? Но что делать — уж слишком мне надоели эти никчемные людишки со своими нескончаемыми разговорами большей частью не по делу».
Диане Павловне снова захотелось ощутить удивительное состояние покоя и закрытости, защищенности от всего мира, которое она испытывала только в детстве. Когда наступал час отходить ко сну, она с готовностью забиралась в свою кроватку и закрывалась с головой одеялом — в ожидании той минуты, когда рядом появится мать с книжкой в руках, чтобы почитать дочери на ночь сказку. Та приходила, убирала с головы дочери одеяло и, раскрыв толстый затрепанный том, негромким голосом приступала к повествованию:
— Жили-были на свете король и королева, и была у них маленькая дочка — уж такая красавица и разумница, что все только диву давались…
Должно быть, интерес к жизни коронованных особ, проявившийся у Шиловой впоследствии, зародился именно в те, не замутненные никакими печалями дни детства, которые теперь казались настолько далекими и непохожими на нынешние, что Диана Павловна не раз задавалась вопросом — а были ли они вообще?
Впрочем, конечно же были — от них в памяти осталось то ясное чувство бесконечного счастья и умиротворения, которого Шиловой временами так недоставало.
«Моя принцессочка», — называла ее мать Любовь Савельевна, ткачиха с комбината имени Свердлова, любившая дочь до исступления и желавшая ей иной, красивой, похожей на яркую фотографию из заграничного журнала судьбы. Ей вторил и отец, Павел Афанасьевич, именуя Диану «королевной» — хотя и не так часто, как мать: чтобы покупать «принцессочке» достойные ее наряды и ценные продукты питания, ему приходилось вкалывать в две смены.
Так Диана и росла — в странной уверенности, что она и в самом деле принцесса и со временем
