вырываются наружу энергичными движениями и яркими проблесками в глазах.
Век близился к концу, и, словно в честь этого знаменательного события, Мелани снова забеременела. На сей раз она дала жизнь двум девочкам — близняшкам и, конечно, с золотой искоркой в левом глазу. В противоположность старшим братьям, они унаследовали густую черную шевелюру матери и резковатые отцовские черты лица.
И вновь Виктора-Фландрена пронзило странное ощущение нереальности при виде двух существ, одно из которых выглядело зеркальным отражением второго. Но и в этом обманчивом зеркале он вмиг научился различать оттенки, неуловимо нарушавшие игру подобий. Одна из девочек, Матильда, казалась ему выточенной из твердого камня, тогда как другую, Марго, как будто вылепили из мягкой податливой глины. Однако именно на этих, едва заметных различиях зиждилась неразлучная, горячая привязанность близнецов и близняшек друг к другу, ибо каждый искал и любил в другом ту мелкую черточку, которой не хватало ему самому.
Обитатели Черноземья увидели в этом квартете близнецов Пеньелей новое подтверждение странности Золотой Ночи-Волчьей Пасти: дескать, этот упрямый чужеродец все делает с перебором, хоть бы людей постыдился! Слава Богу, у его детишек (на которых они переносили часть враждебности, питаемой к их отцу) в левом глазу всего по одному золотому пятну, а главное, они не унаследовали от него эту жуткую гулящую тень. Что же до Мелани, то она чувствовала в себе достаточно сил хоть для целой армии близнецов, буде ей придется их родить. Вдобавок, за время двух своих беременностей она необыкновенно хорошела и расцветала; ей сладко было носить в себе этот чудесный груз, который все прочнее и глубже привязывал ее к земле, к жизни, к Виктору-Фландрену. Для нее все самое прекрасное в мире связывалось с округлой полнотой. Весомая округлость стога сена и хлебной ковриги, сияющая округлость солнца, твердая округлость мужских мышц, полнота желания… И ее нежность к близким, спокойная, полновесная и сочная, тоже уподоблялась этой округлости бытия и всех вещей на свете.
Округлость дней, где под ее любящим взглядом росли дети и плодоносили поля, сменялась округлостью ночей, еще более раздольной и сладостной.
А Виктор-Фландрен крепко держался Божьей опоры, не забывая о том, что с этим Богом, таким далеким, если он вообще существует, нужно постоянно хранить связь сквозь разделяющую их пустоту, хранить, дабы не нарушить равновесие мира. И дети, плоть от плоти его, стали теми спасительными балансирами, что помогали ему надежно держаться на этой земле.
Ближайшая к Черноземью деревня находилась в шести километрах от Верхней Фермы, если идти по дороге. Но дорога эта, начинаясь со склона холма, где стоял дом, шла бесконечными извивами вокруг горных болот, скалистых выступов и ложбин, поросших колючим кустарником. Затем она пересекала раскиданное по плато селение, бежала вдоль опушки Леса Ветреных Любовей, резко сворачивала к Бешеному Ручью и вновь уходила в поля и луга, чтобы наконец уткнуться в деревню Монлеруа.
Поэтому, когда близнецам настало время идти в школу, Виктор-Фландрен решил проложить тропу покороче, которая вела бы через поля напрямик к короткой и не очень извилистой дороге на Монлеруа. Таким образом, детям придется одолевать каждое утро и каждый вечер всего по три километра.
Огюстену сразу понравилось в школе, и он принялся усердно осваивать чтение и письмо. Он испытывал огромный интерес к книгам и любил в них все — и тяжесть, и сладковатый запах, и шершавость бумаги, и ровные черные значки на белых страницах, и иллюстрации, делавшие текст еще более захватывающим. Скоро Огюстен начал мечтать над книгами и картинками; особенно поразили его воображение книга «Путешествие двух детей по Франции» и две большие географические карты, висевшие по обе стороны классной доски.
Справа красовалась Франция, во всем своем тысячелетнем великолепии, которое чуточку подпортил с восточной стороны отгрызенный немцами кусок — Эльзас и Лотарингия. Обширное шестиугольное пространство походило на звериную шкуру, растянутую для просушки, бирюзовые ниточки рек змеились по зеленым пятнам лесов и желтым лоскутам равнин, испещренных жирными и мелкими черными точками городов — центров префектур и супрефектур. Огюстен мог с закрытыми глазами провести указкой вдоль Мезы и единым духом перечислить все города на ее берегах.
Слева от доски висела карта мира, где континенты выделялись светлыми пятнами на темно-синем фоне морей и океанов. Мальчика зачаровывали названия этих необъятных водных пространств со множеством стрелок — указателей главных морских течений: Тихий океан, Северный Ледовитый океан, Красное и Черное моря, Балтийское море, Охотское, потом заливы — Оманский, Панамский, Кампучийский, Бенгальский. Все эти названия ровно ничего ему не говорили, они были для него просто словами, волшебными звуками, свободными и стремительными, как ветер, как полет ласточки. Он твердил их лишь затем, чтобы насладиться непривычным звучанием.
Освоенные земли были окрашены в охру, неосвоенные белели, как снег, зато территории, принадлежавшие Франции, выделялись чудесным, сочным розовым цветом. Когда учитель касался указкой этих розовых пятен, в его голосе всегда звучала гордость. «Вот африканская Франция!» — объявлял он, описывая неопределенный круг в центре карты. «А это Франция аннамитская!» — продолжал он, двигая указку к востоку. Эта далекая неведомая география приводила в смятение маленького крестьянина, каким был Огюстен, что, впрочем, не мешало ему распространять на нее свои мечты и воображаемые приключения.
Матюрен отнюдь не разделял братнее увлечение школой; он обожал бегать по лугам, лазить на деревья и разорять птичьи гнезда, вырезать из коры всевозможные безделушки. Книги наводили на него скуку, он только и любил в них, что картинки. Учиться он предпочитал не в доме, а прямо на земле, его окружавшей. И этой земли ему вполне хватало; он не нуждался в тех далеких, карамельно-розовых Франциях с непроизносимыми названиями, где жили люди со смуглой или черной кожей.
Матюрен очень любил животных, особенно быков. По ярмарочным дням он неизменно сопровождал отца в город, где на главной площади выставляли скот на продажу. Здесь можно было увидеть самых красивых быков в округе. Эти животные нравились Матюрену своей медлительной, спокойной силой, грузной красотой огромных тел, нежным теплым дыханием, а главное, необычайно кротким взглядом выпуклых глаз. На их ферме именно он ухаживал за быками.
С помощью отца Матюрен смастерил небольшую тележку. В хорошую погоду он запрягал в нее одного из быков и катал брата и сестренок по узкой дорожке, которую отец проложил для них на западном склоне холма. В дождливые дни он ездил по ней один. Тележка то и дело подпрыгивала и кренилась на ухабистой тропе, и мальчик, глядя на лоснящийся круп неспешно шагавшего быка, крепко сжимал вожжи, точно капитан, даже в бурю уверенно держащий штурвал своего корабля. Мир и впрямь расстилался вокруг него, как безбрежный, пустынный, свободный океан.
Возвращаясь из своих «странствий», Матюрен всегда заставал мать на пороге дома в ожидании, и, стоило ему въехать во двор, как она хватала заляпанного грязью мальчика в охапку и с ворчанием несла в дом, чтобы отмыть и обсушить. Однако причитания Мелани скрывали не гнев, а тревогу за сына. Матюрен был ей ближе других детей, ибо он любил и понимал землю в точности, как она сама. Огюстен тоже с нетерпением поджидал брата, но встречал его молча. Он только грустно смотрел, как тот возвращается домой, насквозь промокший, и всем своим понурым видом упрекал Матюрена за то, что тот покинул его. Он вовсе не любил быков и прогулки под дождем, но ни минуты не мог обойтись без брата. И когда тот бросил школу, Огюстен поступил так же, невзирая на свое желание продолжать учебу.
Что же до Виктора-Фландрена, он очень тосковал по лошадям. Ведь они были единственными друзьями его одинокого детства. И вот однажды он привел с ярмарки гнедого упряжного коня с великолепным пышным хвостом, таким же густо-черным и отливающим рыжиной, как волосы Мелани. Он назвал его Эско в память о своей прошлой жизни, где был «речником», а не «сухопутным». Он один помнил теперь о былых временах — все его дети родились здесь, на этой земле, к которой он шел целых двадцать лет, и их воспоминания будут совсем иными.
Но он привез из города еще одну вещь, доселе невиданную и способную объединить самых разных людей с помощью образов, независимых от времени и пространства и подчиненных лишь игре фантазии.
Это был большой, обитый черным коленкором ящик, заключавший в себе другой — поменьше и более
