или в случае беспорядков, решетки запирались на громадные амбарные замки.
Заключенные сидели на лавочках и молча курили. Некоторые — в униформенных робах. Некоторые — в модных слаксах. У большинства на ногах были банные тапочки.
При приближении офицеров они вставали и прятали сигарету в ладонь.
— До 1993-го зэк обязан был снимать головной убор. Сейчас это вроде как не обязательно. Демократия…
Им даже усы и бороду носить разрешили. Раньше нельзя было. Но своих мы все равно держим строго: если на учетной карточке без усов, то будь добр, брейся два раза в неделю. Бороду только мусульманам разрешаем и тем, у кого траур.
Мы поднялись по обшарпанной, усыпанной строительным мусором лестнице. Офицер показал нам «качалку». На допотопном тренажере мускулистый заключенный мучил мышцы собственной спины.
Потом мы прошли в жилые помещения. Дежурный четко, по-военному гаркнул:
— Отряд, внимание!
Зэки оторвались от телевизора и сымитировали исполнение команды «смирно».
Чистенько. Железные койки в два яруса. На некоторых лежали люди в семейных трусах и майках. Люди читали книжки в потрепанных обложках. Прямо посреди комнаты на полу развалился жирный рыжий кот. К койке над его головой была привинчена табличка «Склонен к побегу».
— Работы в зоне нет. Этот отряд вообще не работает. Мы вот им видик купили. Стараемся организовать досуг. Для зэков есть ансамбль, проводятся спартакиады. Есть, кстати, две церкви.
— Две?
— Православная и эта… как сказать?.. называется Церковь Христа.
— Знаю такую. Протестанты. Не боитесь религиозной вражды?
— Бросьте. Им же здесь скучно. Когда миссионеры приезжают, на собрания не только христиане, но и иудеи с мусульманами ходят. Аплодируют.
— Слышал, что в каждой зоне есть особые камеры пыток для особо непримиримых борцов с режимом…
— Ага. Есть у нас такая камера. Пойдемте, покажу.
Офицер острил. Он провел меня в пахнущий лекарствами стоматологический кабинет. Внутри жужжала бормашина. Перед дверью, подпирая рукой флюс, сидел молоденький заключенный.
Мой фотограф щелкал камерой во все стороны. И дощелкался. Один из офицеров устроил ему скандал.
Он орал, чтобы фотограф при нем засветил пленку, потому что кому охота, чтобы по фото в газете подельники заключенных его, офицера, выловили на воле и зарезали? Нет, ну кому охота, а? Вам вот охота?
Пока фотограф спасал пленку, я подошел к сидевшему в стороне заключенному. Вообще-то меня предупреждали, что зэки должны давать письменное разрешение на публикацию интервью. Я не стал об этом вспоминать.
Мужчина был сед и грузен.
— Добрый день. Я журналист. Ответите на вопрос?
— Отвечу.
— Правда ли, что стоит попасть в зону молодому и ненакачанному мужчине, как его сразу изнасилуют?
— Пф! Глупости! В зоне все всегда на виду. Минуты спокойно не просидишь, начальство дернет. Если кого-нибудь опустят, а он еще и нажалуется, то шуму будет — себе дороже.
Вот в СИЗО… где в трехместной камере сидит двадцать человек, — там да. Бывает. А на зоне редко.
И потом что ж ты, журналист, всех нас в извращенцы записываешь? Все мы зэки, но ведь не звери. У нас на воле семьи есть. Жены, дети. У кого нет, тем девушки пишут.
Мы, между прочим, в Бога верим. А ты говоришь, мужика оттрахать!
.
Всю обратную дорогу фотограф возмущенно пыхтел:
— Говорили — зона то, зона се! Их бы в полк, в котором я служил! Там не то что видик — радиоприемник всего один был! И с утра до вечера вечную мерзлоту лопатами ковыряй!
А эти? Хошь тебе — комната, блядь, психологической разгрузки. Хошь — на кровати среди бела дня валяйся!
В моей части тем, кто просто думал о том, чтобы к кровати днем подойти, сразу передние зубы выбивали.
Колонии бывают обычные и строгого режима. Для лиц, признанных особо опасными, существуют тюрьмы — с камерами, полосатыми робами и внутренними двориками для прогулок.
А вот что происходит с теми, кто еще более опасен? С теми, кто приговорен к смерти?
Офицер из Пресс-центра ГУВД удивился:
— Зачем тебе знать? Я работаю в органах почти тридцать лет, и то не знаю всех подробностей. И никто не знает, что бы там в газетах ни писали. Тем более что уже шесть лет на смертные казни в России мораторий.
— А раньше?
— Это всегда была секретная информация. Знаю только, что в Ленинграде даже в 1980-х никого не расстреливали. Их увозили во Владимир, а что было дальше, — неизвестно.
Как я выяснил позже, в СССР исполнители приговоров давали подписку о неразглашении. Страны, которой они обещали молчать, давно не существует. И я нашел-таки человека, согласившегося поговорить.
Сегодня он офицер-отставник. Разговор происходил у него дома. Мы пили чай. У собеседника была неспешная речь:
— В советские времена у нас убивали очень жестоким образом. Ночью, после двенадцати. Обязательно должны были присутствовать начальник тюрьмы и прокурор по надзору.
— Зачем?
— Вдруг мы расстреляем кого-нибудь подставного? А приговоренного за деньги отпустим? Забирая человека, мы не говорили, куда его ведем. Просто говорили, что его прошение о помиловании отклонено Указом Верховного Совета.
Я видел человека, который в эту минуту поседел. Обычно мы просто говорили: «Иди в кабинет». Но они все равно понимали зачем. Некоторые начинали орать. Или упирались. Жуткий момент: дверь открывается, а человек не проходит.
— Весь кабинет в крови?
— Нет, почему? Там убирали. Это маленькая комната, наглухо закрытая. Приблизительно три на три метра. Стены обиты резиной, а в стене форточка.
Кто-то сразу падал. Мне рассказывали, что некоторые умирали от разрыва сердца. Кто-то, наоборот, пытался сопротивляться. Таких валили с ног, скручивали, надевали наручники.
По инструкции выстрел осуществлялся револьвером системы «наган» в левую затылочную часть головы, рядом с левым ухом. Там расположены жизненно важные органы. Человека сразу вырубало.
— Сразу?
— Ну нужно же умеючи стрелять. Чтобы он сразу умер. И потом, нас было двое или трое. Кроме тех, кого я назвал, при исполнении приговора должен был присутствовать врач — начальник медэкспертизы. Он констатировал смерть. И представитель информационного центра. Этот вел учет.
— Часто приходилось исполнять приговоры?
— Я проработал в этой группе почти четыре года. По штатному расписанию у меня было два заместителя. Один вообще ни разу не участвовал в исполнении приговоров: боялся. Со вторым мы чередовались.
Всего за четыре года у меня было больше тридцати человек.
— Были такие, что особенно запомнились?
