– и все равно пытаетесь? вас собьют в воздухе. собьют сразу же, как только вы взлетите.
– я знаю.
– тогда зачем вам взлетать, я не понимаю?! все ПВО северо-запада уже предупреждены. вам осталось жить от силы двадцать минут!
– майор, вы зря тратите время.
он потянул руль на себя. перед ним лежала бесконечная, ровная и чистая взлетная полоса.
двадцать минут? ну что ж, пусть двадцать... это будет очень интересная жизнь. не очень длинная, и получаса не наберется, но – настоящая жизнь.
взлетная полоса упиралась в прекрасное восходящее солнце.
Ночь кончилась. Начинался день.
Илья Стогoff как зеркало русской революции сейчас
Терроризм – устращивание, устрашенье смертными казнями, убийствами и всеми ужасами неистовства.
Тут у нас старичок один... научился преотличные гранатки из консервных банок мастерить. Вот дать кое-кому из наших по такой самодельной гранатке, да в день открытия и угостить ими как следует всех гостей.
Первое издание этого романа появилось почти четыре года назад.
Тираж его давно распродан, гонорар пропит, а корректуры сданы в макулатуру.
За два года изменилось многое. Прежде всего изменился сам Стогоff. В одночасье из популярного журналиста и преуспевающего беллетриста нежданно-негаданно он превратился в «культового писателя» (если выражаться словами его бывших братьев по профессии), любимца шестнадцатилетних girls и столь же шестнадцатилетних boys. Его портреты, напечатанные на обложках глянцевых журналов, снисходительно смотрят со стеклянных стен киосков. Знакомством с ним гордятся глашатаи современного книжного рынка Александр Гаврилов и Лев Данилкин. О нем пишет Белинский наших дней Андрей Семенович Немзер. Его цитируют новостные сайты. Его читают, ругают, хвалят, а главное – покупают.
Что же касается мира – то он тоже изменился. Он стал еще больше похож на свой портрет в романе.
Мир – изменился. Люди же – нет.
Как полтора века назад некий молодой романтик призвал Русь к топору, так эхо этого призыва до сих пор разносится «от Москвы до самых до окраин». На него откликаются все новые и новые люди, убежденные, говоря словами Бакунина, что «никакое государство, а тем паче Всероссийское, без подлости и без зверства ни существовать, ни даже год продержаться не может».
По сути, террор как был, так и остается краеугольным камнем общественных отношений государства Российского, как бы оно ни называлось и какую бы территорию ни занимало. Государство терроризировало своих граждан, граждане иногда отвечали тем же. Не было для холопа слаще мысли, чем мысль о том, как бы подпалить барское имущество, изнасиловать барскую дочь, а самого барина – топором и в омут. Не было для жандарма приятней подвига, чем двинуть по уху случайно подвернувшегося мужика или мастерового. Есть старинный анекдот: мужика спрашивают, чем бы он занялся, если бы вдруг стал царем; мужик отвечает, что сидел бы целыми днями на завалинке, лущил бы семечки, а каждого проходящего мимо бил бы по морде.
Что же изменилось с тех пор?
Прочтите «Камикадзе», прочтите «Революцию сейчас!», и вы поймете, что не изменилось ничего.
Нынешние жандармы легко и доблестно избивают (а иногда и безнаказанно убивают) и правого и неправого, и левого и нелевого; кулаки и дубинки же у них чешутся так же, как и у знаменитых предшественников.
Нынешние холопы отличаются от прежних лишь тем, что теперь они бьют офисы и жгут «мерседесы»; холопская же психология осталась прежней.
Санкюлоты, разграбившие Лувр, более чем на два столетия обеспечили процветание парижского антикварного бизнеса. Много ли осталось в русских деревнях имущества из барских усадеб?
На Западе терроризм – болезненное исключение, у нас – почти что часть этикета. Вспомните, сколько русских императоров умерло от старости? Значительно меньше, чем тех, кто умер по другим причинам.
Западный мир рождал и рождает террористов-эстетов. «Анархия и творчество едины. Это синонимы, – говорит герой честертоновского „Человека, который был Четвергом“. – Тот, кто бросил бомбу, – поэт и художник, ибо он превыше всего поставил великое мгновенье... Радость его – лишь в хаосе». Налет извращенного эстетизма имеют даже и чудовищные теракты последнего времени.
Не то в России. Здесь любая террористическая акция разительно напоминает избиение случайного прохожего толпой гопников, скандирующих «Спартак – чемпион!». Или бизнес по-русски: украли ящик водки, продали, а деньги пропили...
Пожалуй, это все, что можно сказать о героях «Камикадзе». Гораздо приятнее поговорить о самом романе, да и, пожалуй, о феномене Стогоff'а в целом.
Ролан Барт заметил как-то, что с тех пор, как существует Литература, одна из функций писателя – воевать с ней. И в этой войне Илья Стогоff одержал полную и безоговорочную победу. Или можно сказать так: Литература зашла в его прозу, остановилась там заночевать и была безжалостно убита своей сводной сестрой – Журналистикой. Ведь то, что вы только что прочли, – строго говоря, не роман, а текст, искусно мимикрирующий под него.
С одной стороны, это можно объяснить причинами сугубо коммерческими, ибо любой текст, не позиционированный как «роман», продать сейчас весьма непросто. Пройдитесь по лоткам, и вы увидите, что как минимум половина выставленных там «романов» – это либо классические повести, либо нечто «безобразно, бессловесно и не имуща вида». Сборник рассказов в такой компании зачастую выглядит диковато, как розовощекий спортсмен, комсомолец и красавец, затесавшийся на вечеринку умудренных Кастанедой и утомленных наркотиками сквотеров. Шансов стать «своим» у него нет. Да и букеры разные в основном за романы дают. В общем, вы понимаете...
Но есть и сторона творческая. Стогоff – не писатель, он журналист. Писать романы он учился, копируя от руки в школьную тетрадь «The electric cool-aid acid test», а лучшим чтивом до сих пор считает журнал «Птюч». И роман (договоримся называть его текст так) свой писал он, как пишут газетно-журнальные репортажи: наскоро, второпях, едва успевая в следующий номер. И вот несколько таких репортажей сложились и составили книгу.
Двести лет назад выходили журналы одного автора. Издатель такого журнала зачастую писал все – беллетристику, критику, смесь. Прошло немногим менее ста лет – и подобную форму попытался сымитировать Борис Эйхенбаум, выпустив книгу под названием «Мой временник».
Творчество Стогоff'а чем-то похоже на явления подобного рода. Тот или иной его роман – это нечто вроде подшивки газеты одного автора с репортажами о самом себе, которая притворилась романом. Недаром главы «Камикадзе» называются по числам и временам суток.
Не надо путать газету с дневником. Сейчас дневники ведут либо очень сентиментальные, либо очень уверенные в себе люди. Притом дневник пишется для себя, в нем могут быть перерывы – так, М. Кузмин записи в свой знаменитый дневник делал иногда задним числом. Листы дневника – это поле для саморефлексии, анализа увиденного. Любимые строфы, засушенные листы, кажущиеся удачными мысли.
Газета всей этой роскоши позволить себе не может. Только репортажи о самых свежих или самых модных событиях, фотоснимки на всю полосу, односложные интервью по горячим следам. Если за день ничего скандально-интересного не произошло, колонки заполняются нелепыми слухами, избитыми анекдотами, астрологическими прогнозами редакционных Нострадамусов.
Книга не должна быть близка и понятна всем образованным читателям, как часто говорят, но лишь тому их числу, что напечатано в ее выходных данных после слова «тираж». Газета же обязана быть понятной всем. Поэтому язык ее – это язык толпы, язык «ее страстей и заблуждений». Она не пытается спасти, улучшить или даже просто осмыслить окружающий мир. Она тороплива, нередко косноязычна. Иногда публикует нелепые слухи и невероятные прогнозы. Но зато она фиксирует мир, каков он есть. И люди на страницы газет, как правило, попадают грубыми, сырыми, не обдуманными и не превращенными
