Юрий Никитин
Человек свободный...
Зверев откинулся в кресле, рассматривая нас, сказал потеплевшим голосом:
— Да-да, теперь я узнал вас. Не сразу, правда… Мы учились в девятом, а вы, Елена, в седьмом. Верно?
Он перевел взгляд на мою сестру. Она сидела неподвижно, злая и надутая. Хотя мы пришли к бывшему моему однокласснику с козырным тузом в кармане, но его просторный кабинет, дисплей на боковом столике и целый ряд телефонов впечатляли. Зверев был уже профессором, доктором наук, вся обстановка кричала об уверенном благополучии, в то время как мы выглядели попрошайками из старого фильма. Ленка вовсе последние годы махнула рукой на свою внешность, косметикой не пользовалась, тряпками не интересовалась. На ней была старая юбка и облезлая кофта, которую носила еще ее бабуля.
— Верно, — ответила она хмуро. — Пятнадцать лет назад. Или больше? Вы за это время добились огромных успехов, не так ли?
Он засмеялся:
— Ну, смотря, что называть успехами. В науке не так уж заметен прогресс! Когда ученый делает открытие, он не сам поднимается, он поднимает все человечество! А это не так легко, народу на свете сейчас уже больше, чем муравьев в тропическом лесу.
Потом, вспоминая все, что говорил Зверев, я находил глубокий смысл. Почти откровение. А, может быть, глубокий только для меня, а другие давно знали, для них это прописные истины, но в те минуты я был переполнен своими убийственными доводами, стремился их поскорее высказать, и, как всегда в таких случаях, не только не пытался вникнуть в слова противника, то есть, Зверева, а вовсе их не слышал.
Елена спросила раздельно, глядя прямо в глаза Звереву:
— А как обстоит дело в области парапсихологии? Большие успехи?
Зверев опять засмеялся. В кабинет вошла секретарша, внесла на подносе три чашечки черного кофе, сахарницу, серебряные ложечки.
— Попьем? — предложил он деловито. — Люблю крепкий… Помню, вы оба еще в школе были помешаны на парапсихологии. Или тогда в моде были снежный человек, Несси, деревья-людоеды, бермудский треугольник? Нет, бермудский треугольник и чудо-знахари пришли позже. А тогда разгоралась заря тибетской медицины, йоги и, конечно же, парапсихологии. А для нас все та же знакомая жажда чуда и вера в чудеса. Конечно же, никаких успехов в парапсихологии нет и быть не может.
— Потому, что не может быть никогда? — съязвила она.
— Совершенно верно, — ответил он, явно принимая вызов. — Есть законы природы, которые неуязвимы. За тысячи лет набралась тысяча томов по оккультизму, эзотерическим знаниям, телепатии, парапсихологии, телекинезу и прочим чудесам. И что же? Результат все тот же — нуль. А прочем, другого и быть не может.
Я покосился на сестру. Выбросит ли она на стол козырный туз. Нет, еще тянет.
— Хотя, — сказал Зверев, посматривая на нас с насмешливой симпатией, — очень хорошо понимаю адептов мистического! У меня тоже бывают минуты упадка, слабости. А оккультизм обещает р-р-раз и в дамки! Не надо ни многолетней учебы, ни каторжной работы — сразу властелин мира! Верно? Ведь достаточно только читать мысли, и ты уже получаешь явное преимущество над всем человечеством! А если научиться двигать двухпудовики? Ведь две урановые половинки весят меньше!.. Словом, слабые находят лазейки. Одни покупают лотерейные билетики, чтобы без труда загрести все крупные выигрыши, другие уходят в мистику — там обещано еще больше…
Мы прихлебывали горячий кофе, внимательно рассматривали розовощекого довольного собой Зверева. Козырь уже явно накалялся в кармане у Ленки, прожигая подкладку.
— Я наслышан о наших московских кудесниках, — продолжал Зверев, раскрасневшись от кофе и чувства превосходства. — Впечатляет! Взглядом поднимают двухпудовые гири, сгибают кочерги, сплющивают чайники… Но как только попытаешься проверить, кудесники оказываются: не в настроении, звезды стоят не так, штаны тоже мешают… А для нас вовсе не надо двигать гирями. Мы подвесим на шелковой ниточке кусочек фольги. Сдвинь ее мыслью, и луч солнца, отразившись от минизеркальца, скакнет на десятки делений, которые нанесем на стене! Но увы, всякий раз звезды стоят не так!
Он рассмеялся, распинаясь про жуликов и проходимцев в парапсихологии, но мы могли бы ответить, что в науке их не меньше. Но мы молчали, потому, что козырь был все-таки у нас. Не просто козырь, а туз!
Лена сказала с горячим презрением, которым она вся сочилась:
— Наука! Бездушная, бесчеловечная… У науки и ее рыцарей нет ни чести, ни достоинства, ни гордости…
Зверев хохотнул, его круглые как у хомячка щечки заколыхались:
— Шарлатан в тюрбане и мантии выглядит гораздо эффектнее ученого! К тому же, демонические глаза, позы… Куда тягаться чахлому доктору наук, облысевшему в тридцать, испортившему зрение в двадцать, заработавшему сколиоз в двадцать пять…
— Но человек, — сказала она все так же презрительно, — это не только голый машинный интеллект! Это еще честь, гордость!
Мне показалось, что они говорят, не слушая друг друга. А так может продолжаться до бесконечности. Я толкнул сестру, чтобы она не тянула из клопа резину. Пора выкладывать.
— Мы не за этим пришли, — сказал Лена. Ее глаза победно горели. — Я готова!
— К чему? — спросил Зверев, насторожившись.
Вместо ответа она молча вперила взгляд в чашку, что стояла перед Зверевым. Чашка шелохнулась. Зверев смотрел на Лену, потом на чашку. Через несколько секунд чашка чуть-чуть крутнулась, словно висела на невидимой ниточке. Зверев бросил быстрый взгляд на меня. Я сидел с каменным лицом, но
