Тут и там. Русские инородные сказки - 8

недочитанную книжку прямо у входа, корешком кверху на щелястом паркете. Потом еще одну. Через две или три книжки попалась такая прекрасная, что я разозлилась и отправилась за ней. Так мы с Тотом познакомились.

— Не принесла ли ты мне эту новую книжку? — спросил он, обволакивая меня мягкой темнотой. В Тенях пахло так, как и должно в старом питерском доме: пылью, шеллаком, деревом и чем-то еще невыразимо домашним.

— А что, тебе их надо приносить? — усмехнулась я. — Тебе и без меня хватать удобно.

— Вот-вот, мне нравится твой новый размер! — воскликнул Тот, взметнувшись столбом пыли. — А как тебе?

— А мне вообще ничего не нравится. И не просил бы ты книжку, сейчас с ней все носятся, а ты, можно сказать, последняя индивидуальность, что у меня осталась. Даже детей у меня двое одинаковых.

— Ну вот, — огорчился Тот, — как легко тебя выбить из размера. И зря. Он имеет значение.

— Не тот момент — значение иметь, — вздохнула я. — Я дальше только прозой могу. Такие уж неритмичные дела пошли. Скажи, тебе не кажется, что некая внешняя сущность применяет к человечеству ментальное оружие?

— То есть ты хочешь сказать: Пришельцы меланхолию внушают? Нет, мне не кажется. Еще версии?

— Тогда, может быть, человечество подошло к своему логическому концу, и через три года все закончится? Вон и календарь майя кончается.

— Еще один неправильный ответ. О, твой размер дается без труда! Давай, давай скорей еще гипотез!

— Гипотез нет, — буркнула я, — гипотезник иссяк.

— Ну вот, опять с тобой не поиграешь. Но это, может быть, и хорошо.

Мы помолчали. Тени — это такое место, где иногда хорошо просто помолчать. Слышно было, как маленькими лапками семенит по полу паук. Я вопросительно посмотрела на Тота, ну, насколько вообще возможно смотреть в темноте на растрепанную тень.

— Так что с того, что я всегда готова лишиться удовольствия играть?

— Не путай удовольствие и радость, — посоветовал Тот. — Ты можешь и не жаждать удовольствий, но в радости при этом съесть собаку. Или кого положено там есть.

— Давай-давай, чего там было дальше? — пришлось его подтолкнуть.

— Я думаю, что трудно не заметить: планета меланхолией объята, и ты на это мне не возразишь. По мне, так это просто мода или, положим, новая игра. Ну, знаешь, динозавр занят делом: он топает в долину вымирать.

— Я вижу, книжку ты уже читал, — заметила я.

— Про динозавра вовсе не из этой. Но предыдущую — ага, уже читал.

— Все, — выдохнула я, — не могу больше. У меня складывается ощущение, что мы персонажи дурацкой классической пьесы. А мы не только не в пьесе, но даже как бы и вовсе не считаемся.

— Знаешь, — смущенно отозвался Тот, — я и сам хотел предложить. Наверное, эти штуки не должны идти сплошняком. Они — штучный товар.

— Как и положено штукам! — с энтузиазмом подхватила я.

— Так вот ты меня слушаешь ли? Я хотел сказать, что в меланхолии, как и в любых других отрицательных эмоциях, люди умеют находить не меньше удовольствия, чем во вкусной еде. Люди любят печалиться, злиться, ссориться, жалеть себя, паниковать, запугивать, мучиться. Наверное, вам кажется, что это дает какой-то смысл. Погоди, не маши на меня руками, всего развеешь. Я знаю, что ты хочешь сказать: вокруг полным-полно действительно несчастных людей, которым это вовсе не нравится. Но каждый из них страдает сам по себе. То, что вы всей толпой кинулись страдать и всё вокруг себя портить, говорит о том, что это новая игра. Очередная разрушительная мода.

— Ну это, положим, ты так считаешь. И как ты тогда считаешь, почему сейчас?

— Бывает, все срывается с цепи. — Я бы сказала, что он пожал плечами, только это были не плечи и не пожатие, а так, эмоционально выразительное колыхание теней.

— Ну вот опять, — вздохнула я, — а мы договорились. О! У меня есть еще одна параноидальная гипотеза. Знаешь, деткам в планетарии показывали антисоциальную рекламу, такой противочеловеческий мультик. Пластилиновый. О том, как хорошо планете без нас и как плохо с нами. Не знаю, зачем показывать такое детям и вообще людям. Но что если мы наконец планете надоели и она решила от нас избавиться самым простым способом — внушив, что помирать пора?

— И твое чувство стиля против этой версии не протестует? — усмехнулся Тот. Его смешок обвил меня, как щекотный вьюнок с граммофончиками.

— Да, пожалуй, протестует, — уныло согласилась я.

— Знаешь, это совершенно неважно, кто виноват, — прошелестел Тот, — есть другой важный вопрос, и ты его шлешь.

— Где мой второй носок? — Я вытянула ноги в носках-перчатках и пошевелила пальцами.

— Примерно. Ну?

— Знаешь, иногда ты мне напоминаешь папу, — сказала я, — ты не он?

— Не думаю. Я нахожусь здесь сто последних лет, отца твоего видел, и определенно он был не я. Просто я вынужден заполнить пустоту в твоей жизни. Тебе сейчас очень нужен папа.

— Чего только не узнаешь, — буркнула я. — Ну хорошо, хорошо, уговорил, твой второй вопрос: что делать? И черт с ним, с непотерянным носком. А отзыв на этот пароль ты знаешь?

— О, я могу осчастливить тебя сотней разных версий, вот только, боюсь, это будет не так интересно, как найти их самой.

Ага. Неинтересно. Как же. Мне было бы интересно что угодно, только бы избавиться от всего этого коллективного бессознательного. Вот если бы пришел кто-то мудрый и скомандовал: Елизавета, вот тебе дверь, вот тебе ключ, а вот тут включается свет, действуй немедленно, — я бы мигом побежала выполнять все инструкции. Но в моем возрасте пора уже признать, что инструкций не будет, бутылочек с маной — тоже, и вообще, мама — это я, мне командовать, а не мной. Черт.

— Пойду я, пожалуй, — говорю мрачно, — зайду позже. Надо бы бандитов спать укладывать.

— Ты книжку-то оставь на видном месте, — невинно напомнил Тот. — Ты пятый раз ее уже читаешь, пора и честь, как говорится, знать.

— И вот всем скопом честь они познали, — отозвалась я. И двинулась к выходу, к свету, от былого сундука к реальному шкафу.

— Стой, на минуточку, — окликнул меня Тот почему-то очень