все-таки я к тому моменту обладал немалым опытом самостоятельных исследований. Но в один прекрасный день я понял, что не хочу больше ждать. Проснулся от смутного, но острого недовольства собой и жизнью, открыл глаза, так и не разобравшись, что именно мне не нравится, потянулся за кувшином с камрой и внезапно понял: все, хватит с меня. Ни единого дня больше не желаю терять на размышления, удовольствия и прочую приятную ерунду. Надо немедленно приступать к делу, а хорошо ли я подготовился — разберемся по ходу. Скорее всего, думал я, никакой подготовки вообще не требуется, просто долгая жизнь рядом с другими людьми сделала меня похожим на них, слабым и нерешительным любителем рассуждать, планировать, выжидать, кокетничать с судьбой, строить ей глазки — вместо того чтобы укладывать ее на лопатки, брать силой, действовать, не откладывая ни на миг, как я поступал в детстве. Ну вот, хвала магистрам, опомнился, самой страшной опасности счастливо избежал, а теперь — за дело.
До сих пор помню, что утро того рокового, как принято говорить, дня выдалось солнечным, а ветер с Хурона был по-зимнему холоден; неведомый дежурный магистр ордена Водяной Вороны победил своих коллег из других орденов и окрасил небо в изумрудно-зеленый цвет, невиданной белизны облака стремительно отвоевывали пространство у тяжелых, свинцово-серых осенних туч, а в пожухшей садовой траве тут и там валялись круглые, крупные ярко-красные плоды угуландской садовой йокти; они всегда зреют и осыпаются за одну ночь, когда этого никто не ждет, — порой в самом начале осени, а иногда — только посреди зимы. Совершенно непредсказуемое дерево, никакого сладу с ним нет, зато азартные люди могут ежегодно заключать пари насчет урожая йокти. Впрочем, все это совершенно неважно. Я просто хотел сказать, что в последний день моей жизни Мир был пронзительно красив, и это обстоятельство могло бы до сих пор служить мне оправданием, если бы я нуждался в оправданиях; по счастью, это не так.
Когда я рассказывал свою историю сэру Максу и сообщил, что выпил чудодейственную воду из всех дырявых аквариумов поочередно, он, помню, очень старался быть вежливым и сдержать смех, но у него не получилось. Поэтому, имейте в виду, я уже имел возможность убедиться, что некоторые драматические эпизоды моей жизни могут показаться стороннему наблюдателю комичными, и это меня совершенно не смущает. Впрочем, я все-таки хочу заметить, что, когда пьешь чудодейственную жидкость, каждый глоток которой увеличивает твое могущество, это не слишком похоже на обычное питье. То есть брюхо не надувается и в уборную бегать не требуется. Все происходит как-то иначе, — хотел бы я однажды взглянуть на такой эпизод со стороны, как исследователь, а не деятельный участник.
Осушив примерно с полдюжины чашек, то есть объем, вполне посильный для всякого взрослого человека, я вдруг понял, к чему идет дело, почувствовал, что еще немного, и сила, предназначенная для нескольких дюжин орденских колдунов, разорвет меня на части. Но я, разумеется, и не подумал останавливаться. В тот миг я твердо знал: тот, кто умирает от переизбытка силы, становится бессмертным, и был готов принять такие условия, даже если грядущее бессмертие окажется не слишком похоже на жизнь.
То есть, по крайней мере, в течение какой-то доли секунды я очень ясно осознавал, на что иду, и был готов нести ответственность за любые последствия. Тем лучше. По крайней мере, этот факт дает мне возможность относиться к мальчику, которым я когда-то был, с известным уважением — несмотря ни на что.
Я продолжил пить воду, глоток за глотком, и вскоре испытал совершенно неописуемое, сокрушительное и сладостное ощущение. Я словно бы взорвался, как снаряд, выпущенный из бабума, а потом наступила тьма. Тело мое при этом, как видите, уцелело — чего не скажешь обо всем остальном.
О том, как я осушил остальные дырявые аквариумы, как шел потом через орденскую резиденцию и каменные полы плавились под моими ногами, как между делом голыми руками изорвал в кровавые клочья нескольких старших магистров, попытавшихся мне помешать, я знаю лишь с чужих слов, сам же не помню о тех событиях ничего. Сила, заточенная в дырявых аквариумах, вырвалась на свободу, она использовала мое тело как более-менее удобный сосуд — о моих собственных интересах, стремлениях и желаниях в ту пору речи не шло. Никакого
Теоретически, именно тут должна была бы начаться самая увлекательная часть моего повествования, но я до сих пор не в силах обуздать и призвать к ответу свою память. Иногда, в состоянии глубокого покоя, испытать который позволяет моя дыхательная гимнастика, или просто во сне, воспоминания накрывают меня, как штормовая волна зазевавшегося пловца. В такие минуты я, можно сказать, заново переживаю некоторые эпизоды из жизни Безумного Рыбника, а все остальное время помню по большей части только острое наслаждение, которое доставлял мне каждый вздох, каждый шаг, всякое движение. Это, пожалуй, самый ценный опыт, который я получил в те дни. С тех пор я знаю, что значит быть не человеком, но стихией, и знание это использую — не сказать, что на полную катушку, а все- таки.
А больше ничего я рассказать о том периоде своей жизни не могу — ни вам, ни даже самому себе, и это мне не слишком нравится. Попробую объяснить почему.
Есть разные одиночества. Способов оставаться одиноким, мне кажется, гораздо больше, чем способов быть вместе с кем бы то ни было. Физическое одиночество человека, запертого в пустом помещении или, скажем, на необитаемом острове, — далеко не самый интересный и совсем не безнадежный случай; многие люди считают, что это скорее благо, чем несчастье. Принято думать, будто такая позиция свидетельствует о мудрости, но скорее она — просто один из симптомов усталости. В любом случае физическое одиночество не предмет для разговора, с ним все более-менее понятно.
Одиночество, на которое я был обречен изначально, в силу обстоятельств рождения и воспитания, а потому привык к нему с детства и даже полюбил, — это одиночество человека, который превосходит других. Когда-то оно делало мне честь и тешило мое высокомерие; эти времена давно миновали, но страдать от него я так и не выучился. Даже в те дни, когда внезапно обретенные могущество и безумие окончательно оградили меня от других людей, одиночество стало для меня источником силы, а не муки. Да что там, оно до сих пор скорее нравится мне, чем нет, поскольку высокомерие по-прежнему мне свойственно; другое дело, что я не даю себе воли — в этом и вообще ни в чем.
А бывает одиночество опыта. Когда человек, подобно мне, переживает уникальный опыт, о котором и рассказать-то толком невозможно, он волей-неволей оказывается в полной изоляции, среди абсолютно чужих существ, поскольку ощущение внутреннего родства с другим человеком приносит только общий опыт, по крайней мере, иных способов я не знаю. Думаю, всем присутствующим такая разновидность одиночества в той или иной мере знакома. Сказать по правде, справляться с этим мне до сих пор очень непросто — наверное, потому, что я пока не способен разделить собственный опыт с самим собой. Это не хорошо и не плохо, так — есть, это — моя жизнь, другой у меня нет и быть не может. И все это, конечно же, совершенно не относится к делу.
Итак, я каким-то образом был жив и, мягко говоря, не скучал. Тек как вода, пылал как огонь, существовал и действовал, не думая, не рассуждая и, увы, почти ничего не осознавая. Первые воспоминания о существе, в которое я превратился, смутные, разрозненные и невнятные, относятся уже к началу весны. То есть конец осени и зиму я провел, вовсе не приходя в сознание. Дальше, впрочем, было ненамного лучше. В городе меня прозвали Безумным Рыбником, и это много говорит о моем тогдашнем состоянии. В Смутные времена в столице Соединенного Королевства надо было очень постараться, чтобы сойти за безумца. Все нормальные, я имею в виду, вменяемые и рассудительные люди к тому времени давным-давно покинули окрестности Ехо, за пределами которых жизнь оставалась более- менее спокойной и безопасной, благо вдалеке от Сердца Мира почти все наши грозные колдуны могли разве что кулачными боями развлекаться да в приготовлении камры состязаться — у кого слаще, тот и герой.
Помню, что поначалу я совершенно не нуждался в отдыхе, еде и питье — тело мое, надо думать, приобрело совсем иную природу, родственную скорее демонам, чем людям. Единственная пища, которую оно иногда требовало, — драгоценные камни. Я брал их всюду, где видел,
