медлить ни минуты. Нельзя дразнить толпу, она наэлектризована.
Протопопов горел – и задыхался. Он даже не мог им ответить достойно. Он был более всего – оскорблён.
И тогда князь Голицын вежливо и торжественно обратился к Александру Дмитриевичу с
И, тронутый этим тоном, Протопопов ответил, что он и сам давно бы ушёл, и сам просил об этом Государя – но тот никогда его не отпускал. А – как можно уйти без воли Государя?
А они – тоже не имели права исключить его.
Тут услужливые голоса напомнили, что есть такая статья – об экстраординарных решениях совета министров. Или если б, например, считалось, что он заболел… Отчего он не может объявить себя заболевшим?
Никто не смел его заставить! Он мог сопротивляться! Но нервное горение, державшее его эти дни, вдруг вышло всё. Протопопов сник, уронил голову – и его добивали уже таким.
Что он – должен заболеть. Что его обязанность – тотчас заболеть и этим спасти правительство России.
И – не было ничьих глаз, ничьей души в поддержку! Ни – Барк, ни – Шаховской. Да кто тут? – тут же не было высоких душ! А в одиночку Протопопов уже не мог устаивать дальше. Он поднял голову в отчаянии, ему хотелось или захохотать или разрыдаться:
– Что ж, господа, извольте! Что ж, если это вам так нравится, я могу объявиться больным!
И – не ужаснулись его жертве, не содрогнулись от своего предательства, – но все облегчились явно. Для них – распутывались все проблемы.
И от этого Протопопову стало ещё обиднее, горько сжало горло.
– Ах, какие вы злые-нехорошие! – выговорил он свою постоянную шутку.
А князь Голицын сказал:
– Я очень благодарю вас, Александр Дмитрич, от имени совета министров, что вы приносите себя в жертву.
Протопопов еле сдерживался от хохота-плача. Он вскочил с закинутой головой, чтоб не видели глаз его, и, тяжело дыша, проговорил:
– Я даже могу для вас кончить самоубийством! Мне только и остаётся – застрелиться!
И вышел из зала.
Все вздохнули освобождение, и никто за ним не поспешил. Не поверили.
Правительство было спасено. Заседание продолжалось.
Но хотя Протопопов и открыл им выход – этот выход никак не открывался. Что же было, всё-таки, делать?
Даже объявить об отставке Протопопова – не было у них видимого способа.
Вернуть столицу они не могли без внешней помощи.
А этой помощи – могли ли они дождаться?
Да и надо же было назначить заместника министру внутренних дел. Парадоксально всё же: в такую минуту остаться без министра внутренних дел!
Но ещё парадоксальней: никто не подготовил и никто не мог придумать никакой кандидатуры, даже самой временной. Голицын предложил энергичного генерала Маниковского, интенданта, – на него замахали руками. Главного военного прокурора?… Секретаря Государственного Совета?
Стали телефонировать и предлагать – никто не соглашался.
Тем временем свой чиновник звонил из Таврического дворца с новостями. Что Керенский и Родзянко произносят поджигательные речи.
Покровский противительно откинулся в кресле:
– Не могу поверить, чтобы Родзянко, камергер, стал во главе революционной шайки. Что-то не так!
Но и всего-то могли они – сидеть в креслах и вести вялые, беспорядочные, бесцельные обсуждения. Под ними вымывало, уносило столицу, твёрдую почву, дворцовый пол – а они ничего не могли придумать. Отчаяние и бессилие.
Князю Голицыну доложили, что толпа подходит к его особняку на Моховой, кажется, с намерением громить.
Вот – и у него уже не было выхода! И у каждого могло не стать через минуту!
А – зря они не объявили осадного положения. Ещё вчера вечером было не поздно!
Объявить теперь? Осадное положение тем удобно, что снимает всякую ответственность с правительства, всё передаётся военным. Но – как объявить уже мятежному городу? Даже, неожиданная проблема: кто и где напечатает такой приказ? и дадут ли развесить его по городу?
Сообщения из Таврического прекратились, чиновника видимо удалили от телефона.
Но вошёл в смятении Стишинский, старый видный член Государственного Совета, и объявил им: председатель Государственного Совета Щегловитов – арестован с квартиры и увезен в Государственную Думу!
Это ударило их как громом. Человек высшего государственного поста – и арестован? Одна законодательная палата арестовывает другую?! Что ж это будет? Это – и их могут, значит, тоже?…
Ломали пальцы. Тут кто-то кого-то вызвал за дверь и от правых Государственного Совета конфиденциально предложили: дать команду лётчикам, стоящим в Царском Селе: лететь на Таврический дворец и забросать революционное гнездо бомбами.
Предположительно осмелились повторить за столом заседаний, но все отшатнулись. А ухастый маленький Беляев сказал, что как военный министр ни за что такой команды не допустит.
Но просили самого Беляева возглавить военный округ, сместить Хабалова, последняя надежда!
Нет, чем дальше, тем больше видели министры, что положение неспасаемо тут, изнутри.
Нужен – диктатор извне, с войсками.
Слать Государю телеграмму с просьбой о войсках.
Но позвольте, господа, напоминал Покровский, но Дума требовала нашей отставки взамен на её роспуск. Нечестно нарушать условия.
Да, правда… Да и разумней всего, да и легче всего им было бы уйти в отставку и ни о чём больше не заботиться.
Но они не могли все сразу заболеть, как Протопопов. Значит, они должны были просить Государя о коллективной отставке правительства.
Далёкого молчаливого недостижимого Государя.
Послать ему такую телеграмму.
Покровский и Барк уже составляли её готовно и поспешно.
Совет министров дерзает представить Вашему Величеству… с объявлением столицы на осадном положении, каковое уже сделано… Ходатайствует о поставлении военачальника с популярным именем… В настоящих условиях совет министров не может справиться с создавшимся положением и предлагает себя распустить, назначив председателем лицо, пользующееся доверием общества…
Князь Голицын убеждённо подписал.
115
Но и через Литейный мост воротясь – Кирпичников своих не собрал, все куда-то подевались. Всего-то народу кипело тьма, не то что утром, сейчас все смелые, – а вот своих не было. Утром, сколько ни было – он вёл, всю ораву, а сейчас были тысячи-тысячи, а его не только не слушали, уже не замечали, что за унтер такой идёт, щупленький.
Да ведь когда Арсенал на Симбирской разбили – одних браунингов набрали, наверно, несколько тысяч – и все у мальчишек, и все стреляют. И не отымешь, мальчишка – он хуже любого пропащего солдата: на него и гавкнешь – не слушает. А к чему это – в воздух палить, когда надо свободу добывать?
